...Ветер шептал в кронах деревьев. Он налетал порывами — шумный, беспокойный, нездешний; деревья поспешно начинали ему кланяться, и за-мученный радикулитом дуб лишь слегка и солидно кивал макушкой, а берё-за, крупно дрожа от усердия, сгибалась в пояс — и, едва успев разо-гнуться, тут же снова клонилась к земле — почтительно и подобостраст-но; клён глухим шелестом протестовал против подобного обращения. Вол-нуясь и раскачиваясь, деревья торопились забросать её воздушно-белое платье своими опадающими, подхваченными ветром отпрысками — нежно-золотистыми, с акварельно-зелёными разводами... так осыпают пшеничными зёрнами молодую невесту, — неудобно, как-то боком подумалось ей. Тон-кий и мягкий лунный луч привольно гулял по её лицу — по чистому глад-кому лбу, по густым бархатным ресницам, по высоким скулам с еле улови-мым оттенком тени, по ярко-чёрным кудрям, в беспорядке падавшим на плечи. Касание лунного луча было приятным — словно шёлк скользит по лицу — и она стояла так долго, очень долго — и ветер обходил стороной складки её длинного белого платья. Только тихо шуршала аллея, качая по дорожке густыми тенями, и казалось странным — как это ни одна чёрная, с острыми от темноты гранями ветка не рассекла ещё тонкого, как нитка, луча.
Вздрогнув — но не так, как вздрагивают люди: спиной и лопатками, а словно вздохнув всем телом — она соскользнула с тропинки и исчезла в неровных прерывистых голосах старого парка, став ещё одним призраком в театре теней. 
Из-за поворота показался молодой человек. Он был красив той стран-ной пугающей, почти демонической красотой, что чаще вдохновляет по-этов, нежели художников. Даже не видя его лица, скрытого тенью надви-нутой на лоб шляпы, она могла описать его внешность во всех подробно-стях — бледная кожа, мягко горящие рассеянным огоньком живые чёрные глаза, небольшая бородка, гордая посадка головы, надменные тонкие бро-ви и острые, словно зубы, углы крахмального воротничка, упирающиеся в подбородок... Он прошёл в одном дыхании от неё — удивительно тихо для человека, скорым размашистым шагом, высоко вскидывая тяжёлую трость — и казавшийся чёрным от ночи плащ вздрагивал при каждом его движении, словно отсыревший и потемневший берёзовый лист... и кривился в недо-вольной брезгливой гримасе спрятанный в складках остренькой бородки рот, и широко раздувались белые, словно выточенные из мрамора нозд-ри... Его лицо было царством белого и чёрного — белого мрамора и чёр-ных теней — и тени побеждали...
Он не заметил её. Она была сыта — но, сама не зная, зачем, скольз-нула вслед за ним — тенью среди теней, бликом среди бликов, вздохом опадающей листвы, призраком исчезающего тумана. Она не знала, что при-влекло её в нём — может, его странная яростная красота, может — голод-ный, не приглушаемый даже тенью блеск глаз необычного разреза... так блестят глаза, когда выпестованный нищетой человек, несмотря ни на что, сумевший "выбиться в люди", глядит — и никак не может наглядеться на окружающие его блеск и роскошь — за несколько часов перед тем, как вновь, без особого сопротивления, вполне индифферентно, опуститься на то самое дно, в ту самую густо-зелёную бородатую прибрежную тину, от-куда его по чистой случайности подняла наверх мутная бездушная волна-Фортуна...
Молодой человек вошёл в калитку. Пять ударов сердца — его сердца, понятное дело! — и вот он уже, стремительно миновав узкую, осыпанную гравием дорожку, взлетел по трём высоким ступенькам, остановился у па-радной двери, вслепую тыкая в неё ключом в поисках скважины. Наконец замок щёлкнул, и по дому зашелестели-загуляли тихие шаги, похожие на сквозняк своей способностью замирать в самых неожиданных местах. Окон-чились же шаги — резко и неожиданно, словно задохнулись — в маленькой комнате на втором этаже, откуда сквозь неплотно задёрнутые занавеси доносилась негромкая, голубоватая, уютная и нестрашная полоска ночни-ка. 
Она впустила в душу лунный свет — и взлетела, лёгкая, как белое облачко, одна среди острых, как иглы, и рвущихся в небо конусов елей. Прямо под окном нескончаемой сытой змеёй тянулся карниз в ладонь шири-ной — и она устроилась прямо там, купаясь в водопаде призрачного сия-ния, удобно касаясь лицом — не чувствующим, впрочем, холода — ночного прохладного слепого стекла. Сквозь неплотно сомкнутые, пёстрые, как крапивница, крылья занавески, была видна часть комнаты — детская кро-ватка, застеленная бельём в голубовато-зелёный цветочек, из прорези пододеяльника выглядывает конец атласного стёганого одеяла... В крова-ти лежит девочка лет шести, и её чёрные, подстриженные "шапочкой" во-лосы резко контрастируют с накрахмаленной наволочкой. На смуглой, здо-ровой коже ребёнка играет лёгкий румянец, она жадно слушает, затаив от восторга дыхание, карие глаза блестят восхищённо — только вот не разо-брать ни слова из того, что говорит ей склонившийся к детской кроватке молодой человек — с нехорошей усмешкой говорит, быстро и остро мерцая зрачками — и только ребёнок может не заметить овладевшего им возбужде-ния — недоброго возбуждения, захватившего его несмотря на искусственно понижаемый до полушёпота голос... Только ребёнок. 
Наконец он уходит — протянув перед тем сонно и сладко зевающей де-вочке полный стакан апельсинового сока, налитый из предусмотрительно оказавшегося на ночном столике графина, масляно и влажно выставляющего облитый светом ночника пузатый бок. Девочка жадно приникла к стакану, отпила несколько глотков — было видно, как глотки, словно шарики, пе-рекатываются вниз по нежной девичьей шейке — и опустила стакан обратно на столик, оставив половину сока недопитой. 
Тонкая смуглая ручка легла поверх одеяла. Сонно повернувшись, де-вочка уткнулась носом в сгиб другой руки — да так и заснула...
Прошло несколько часов (за это время облитая лунным сиянием фигура ни разу не пошевелилась), и сон сменился смертью. Ночник давно уже от-плевался и погас — но ошибиться всё равно было невозможно, она тысячи раз видела, как уходит жизнь... Смерть, её старая знакомая, до-машняя и тихая — пока ещё домашняя и тихая — коснулась лба девочки нежным сестринским поцелуем... и всё. Не дрогнуло лицо в мучительной бессмысленной гримасе, не колыхнулись веки — просто с полуоткрытых губ сорвался, утонув в подушке, лёгкий, как пушинка, вздох — и останови-лось сердце. Стучало всё тише, глуше, едва слышно — как осыпающиеся лепестки розы — и уснуло, отозвавшись в груди коротеньким эхом. Тук... пауза... тук... пауза и ещё одна пауза... ту...
Тишина.
Она продолжала ждать. Недвижной, посторонней, невидимой наблюда-тельницей. Где-то через сотню ударов сердца (чьего сердца? — там же не осталось ничего живого, разве что — и то с некоторой натяжкой — меха-нический перестук питаемого поворотом ключа сердца часов...) от со-скользнувшего в смерть тела отделилась тень. Маленькая тень в белой кружевной ночной рубашке до пят, прозрачная и колеблемая тьмой и сквозняком. 
Она осторожно царапает ногтем по стеклу. Тень, стоящая у постели, удивлённо разглядывающая собственное тело, почти человеческим движени-ем вскидывает голову — и встречается глазами с ней. 
— Мне можно войти? — молча спрашивает она. 
— Да-да, конечно, — удивлённо отзывается тень, и она, пользуясь приглашением, вздохом тумана просачивается в комнату сквозь неплотно прикрытые створки окна.
— Вы — фея? — восторженно-радостно распахивая огромные карие гла-зищи, спрашивает девочка.
— Нет. А почему ты так решила?
— Но ведь ходить по воздуху умеют только феи!
— Неправда твоя, — уголками губ и бездонно-синими, как предрас-светное небо, глазами улыбается пришелица. — Вот тебя, к примеру, как зовут?
— Лилия...
— Красивое имя... Дай мне руку, Лилия, и ты увидишь, что ходить по воздуху — так же просто, как, скажем, ходить по земле...
Девочка доверчиво протягивает ей прозрачную, почти невидимую ла-дошку — и вдруг, смешно перебирая ногами, словно жеребёнок, что толь-ко-только учится ходить, делает несколько робких шагов вверх, будто по ступенькам из прозрачно-невидимого стекла. 
Рассмеявшись нежным серебристым смехом, бесплотным шорохом сквоз-няка раскатившимся по комнате, девочка глядит на неё восторженно и счастливо, с лёгкой примесью быстро исчезающей недоверчивости, улыба-ясь невесомой, тающей улыбкой.
— А он говорил, что летают только в сказках! — наконец шепчет вос-хищённо Лилия.
— А "он" — это кто?
— Мама сказала, что он мой новый папа.
— А где сейчас твоя мама? — продолжает расспрашивать она. Пушистое облачко грусти набегает на доверчиво-ликующие черты девочки. 
— Мама умерла. Это значит, что она ушла и уже не вернётся, — серь-ёзно, как взрослая, объясняет Лилия. — И я её никогда-никогда больше не увижу.
— Разве? — спрашивает она, по-птичьи склонив голову набок. — Но ведь если твоя мать не может к тебе прийти — это не означает, что ты не можешь прийти к ней...
— А разве так можно? — осторожно интересуется девочка с тенью со-мнения на призрачном личике.
— Конечно! Иди со мной, и я тебя научу!
Ни секунды не колеблясь, Лилия вслед за ней делает шаг к окну. Две тонкие, словно сотканные из сверкающей кисеи тумана фигуры — одна по-выше, другая пониже — исчезают, не оборачиваясь, и вновь появляются — только уже по другую сторону стекла. 
— Тебе нужно идти вверх — во-он по той дорожке, — говорит она. Ли-лия кивает головой. Без раздумий и сомнений, так доверчиво и безогляд-но, как умеют только дети, девочка ступает на блестящую дорожку из лунного серебра — и, быстро перебирая маленькими босыми ногами, идёт по ней. Она смотрит ей вслед, смотрит долго, потом отворачивается — для того, чтобы встрепенуться, услышав детский беззвучный голосок за спиной:
— Спасибо вам! Знаете, наверное, вы всё-таки фея!
И девочка, вернувшаяся с полдороги в Небо, чтобы сказать эти сло-ва, вновь ступает на лунный луч — и на этот раз её уже ничто не держит внизу, и она исчезает вдали — невесомая и светлая, как пёрышко, девоч-ка с коротко подстриженными чёрными волосами...
Она остаётся одна у окна — только ночной прохладный воздух под ма-ленькими ступнями, только ветерок, чудным образом не трогающий спол-зающих на лоб локонов... Лунный свет тонет в её непроницаемо-матовых глазах, безразличное жёсткое лицо — мраморная маска, не лицо! — словно бы стало ещё жёстче...
Она размышляла.
...Он проснулся от ужаса, посреди ночного кошмара, виски сдавило звенящей болью, кожа была влажна и холодна, точно рыбья чешуя, а в горле притаилась жажда — и он, голодно хватая ртом хриплый воздух, не глядя, нашарил на ночном столике наполовину полный стакан апельсиново-го сока — и опрокинул его в себя, так и не обратив внимания на то, что совсем рядом с первым на столике стоял другой стакан... А потом он ус-нул — праведным сном добродетельного старца.
Когда луна уже уходила за горизонт, сон сменился смертью. Не иска-зились от боли красивые яркие губы, любившие жизнь во всех её проявле-ниях, а особенно любившие — деньги, оставленные его женой дочери от первого брака, перешедшие бы к нему, если б девочки не стало... не дрогнули веки, отороченные бахромой ресниц. Просто тихо, без слёз и жалоб, остановилось сердце. Оно вздрагивало всё медленней и медлен-ней... тук... пауза... тук... пауза, длиннее первой — и снова "тук" — тише, глуше — и снова пауза, и кажется — вот уже всё, конец, совсем конец, и неслышно останавливается в венах и артериях кровь... ту...
Тишина.
...Свет заливал бледным шёлком прекрасное лунное строгое лицо. Ве-тер шептался с верхушками деревьев, обирая с них листья. А потом он умолк и стало тихо.
Звёзды — одна за другой — соскальзывали за горизонт.

6 июля 2000г. AD, Москва.

Назад

© Тани Вайл (Эльвен)