Дочь Тьмы

(Мориэль)

Она услышала их голоса задолго до того, как они сами появились на тропинке. Голоса были грубыми и громкими, видимо, они о чем-то спорили, но о чем, расслышать было пока нельзя. Она сразу поняла, кто это, и ее сердце забилось сильнее. Одними губами она прошептала это слово, от которого словно веяло смертельным холодом — орки. Ненависть к оркам была воспитана в ней с детства, как и во всех эльфах. В памяти вновь возникла горбатая, словно состоящая из наваленных друг на друга валунов, фигура орка, в одиночестве сидящего у потухающего костра. Встретить одного орка — такая же редкость, как попасть в крепость Врага и выйти оттуда живым. Обычно они ходят большими группами. Орк не услышал ее шагов и ничего не почувствовал, пока она не подошла совсем близко, так близко, чтобы вонзить в его шею кинжал. Она содрогнулась от воспоминания, как прямо ей в лицо брызнула его темная кровь, и она ощутила ее вкус на своих губах. И его взгляд... его глаза, так похожие на... Эльфийка на секунду зажмурилась, чтобы прогнать воспоминание. Она же поступила верно. Орк стоял между ней и ее целью, а значит должен был умереть. Так почему же тогда это воспоминание продолжает мучить ее?
Теперь орки были уже близко. Если ей повезет, ее не заметят. А если нет... И хотя она ожидала их, по ее спине пробежал неприятный холодок, когда они неожиданно появились из-за поворота. Их было пятеро, теперь они шли молча. Она уже была готова облегченно вздохнуть, когда орки прошли мимо, но тут один из них, немного поотстал и, застыв на дороге, начал напряженно принюхиваться. Девушка вся сжалась, по привычке моля Валар, чтобы он не заметил ее. Но боги, как всегда, оказались глухи к ее мольбе. Орк посмотрел в ее сторону и что-то резко и отрывисто крикнул своим товарищам, уже скрывшимся за поворотом. Она поняла, что ее заметили — теперь скрываться не было смысла. Она поднялась из-за кустов, где пряталась, сжимая в руках кинжал, который уже узнал вкус орочьей крови. Орки на мгновение оторопели от подобной смелости, и она, воспользовавшись их удивлением, на которое и рассчитывала, бросилась на того, что стоял ближе всего к ней, чтобы вонзить лезвие в его грудь. Но сталь, скользнув по черной поверхности какого-то украшения, всего лишь разрезала кожу на его плече. От разочарования у нее перехватило дыхание. Теперь спасения не было, ей не удалось даже отомстить за свою смерть. Орк поймал ее руку и выбил кинжал из разжавшихся от боли пальцев. Эльфийка хотела перед смертью крикнуть что-то, то ли оскорбление, то ли проклятие, но все закружилось перед глазами, и она упала бы, если бы орк не удержал ее. Остальные подошли к нему, с подозрением глядя на бесчувственное тело эльфийки, как будто ожидая, что она лишь притворяется и в любой момент может нанести удар.
— Как ты, Хартог?
— Все в порядке. Даже больно не было.
— Тебе крупно повезло. Она целила прямо в сердце.
— Да, сдохнуть от кинжала ненормальной эльфийки — вот смерть, достойная стража Черной Крепости! — Один из орков, чье имя было Тархог, рассмеялся.
К нему присоединились и остальные, кроме того, кого называли Хартогом. Он с жалостью смотрел на эльфийку, лежащую без сознания на его руках.
— Что-то было в ее глазах, — тихо произнес он, но его все же услышали.
— В чем дело, Харт?
— Не знаю. Она так испугалась.
— Потому и потеряла сознание. Ладно тебе, Харт, пошли отсюда. Чего ты на нее время тратишь?
— Но мы же не оставим ее здесь...
— Это почему же? Скоро она придет в себя и решит, что Валары смилостивились и спасли ее от кровожадных орков, — Тархог мрачно рассмеялся. — Ты же знаешь, что этим неведома благодарность. За добро они благодарят ударом кинжала в спину.
— Мы не можем оставить ее здесь, — упрямо повторил Хартог, судорожно пытаясь вспомнить, что же он увидел в ее темных глазах.
— Мы и так сохранили ей жизнь. Она должна быть благодарна. Ты что же, прикажешь ее к господину нести?
— Да, даже туда, если понадобится.
— Но она же эльф, Харт. Да и с ней все в порядке.
— Ты никогда не слышал о милосердии к врагам, Тар? — вместо ответа спросил Хартог.
Тархог, а за ним и все остальные захохотали.
— Милосердие? К кому? К илид *? Они что, мало наших перебили? Ты отца своего уже забыл? Короткая же у тебя память.
Хартог сжал кулаки, но, когда он заговорил, голос его звучал на удивление спокойно:
— Она не враг нам, а всего лишь напуганная девчонка. Я ненавижу илид больше, чем кого-либо другого. Но я стану убивать лишь того, у кого хватит силы поднять меч, чтобы защитится.
Тархог усмехнулся и пожал плечами.
— Ударить тебя у нее сил вполне хватило. А было бы везения побольше — так и убить! Но делай как знаешь.
Они вновь продолжили путь, теперь уже в мрачном молчании. Хартог шел последним, неся на руках эльфийку. Она почти ничего не весила, и казалась такой хрупкой и тонкой, что Хартогу иногда даже страшно становилось от того, что его грубые прикосновения могут убить ее. Он почему-то вспомнил, как когда-то, в детстве, взял в руки сидящую на цветке бабочку. Ему хотелось просто рассмотреть ее, но под его пальцами ее иссиня-черные крылышки сломались и в его руке осталось лишь маленькое, искалеченное тельце мертвой бабочки. Эта эльфийка с темными, как ночь, глазами, напомнила ему ту бабочку, смерть которой он так и не смог простить себе. Может, потому он и решил взять эльфийку с собой, в крепость Врага.

Это был сон... ее словно покачивало на волнах... боль стала такой далекой, словно это было не ее тело, а чье-то еще... она лежала на воде, широко раскинув руки, как будто была прибита к кресту... она снова видела Его — Он сидел, склонившись под тяжестью тьмы, лежащей на Его плечах. Ей так часто снился этот сон в детстве, что она почти поверила в связь между ними. Она чувствовала каждое биение Его сердца, кровью стучащее в висках, чувствовала Его дыхание, Его боль... В видениях она никогда не заговаривала с Ним, чтобы не потревожить. Он так и сидел, согнувшись, а в Его золотистых волосах терялись тени, рожденные факелами. Она чуть слышно запела... но сон вновь стал размытым, словно краска на листе бумаги, промокшем под дождем... еще мгновение она видела Его глаза, а потом... какие-то лица, руки, голоса... сон...

Отвратительная орочья морда склонилась прямо над ней, глядя на нее своими маленькими, мерзкими глазами. Она застыла, не в силах отвести взгляда от искорок, словно освящающих глаза орка изнутри, а потом закричала, пытаясь оттолкнуть от себя эту морду. Кажется, один удар все же попал в цель и орк отшатнулся, но она уже не видела этого — боль нахлынула раскаленной волной и она снова потеряла сознание.
Она не сразу поняла, где находится. Голова просто раскалывалась от боли. С трудом сев, она огляделась. Комната. Высокое окно, ветер треплет прозрачные занавески. На полу — солнечные блики. Прохладно и тихо. Она с трудом поднялась и, едва не упав, ухватилась за спинку постели. Потом, покачиваясь, подошла к окну. За ним был только воздух. И скалы. А земля — так далеко внизу, что захватывало дух. Где она?
Почувствовав внезапный приступ слабости, она вновь вернулась и легла в постель, накрывшись мягким, сшитым из разноцветных лоскутков, одеялом. Незаметно для себя она вновь заснула. Ее разбудил едва слышимый скрип открывающейся двери. В комнату вошла высокая светловолосая женщина с подносом в руках. Она поставила поднос на стол, взяв с него чашу с дымящимся отваром, и, взглянув на эльфийку, весело произнесла:
— Вижу, ты проснулась. Вот, выпей.
Эльфийка отрицательно покачало головой и вновь откинулась на белую подушку.
— Ну что ж ты..., — женщина, казалось, была удивлена, — тебе же лечится надо, силы восстанавливать. Не отравлю же я тебя.
Эльфийка мрачно взглянула на нее и закрыла глаза, спрятавшись в красноватую, словно пронизанную кровавыми нитями, тьму под веками. Женщина несколько мгновений смотрела на нее, а потом, поставив чашу на край стола, молча вышла. К принесенному отвару эльфийка так и не прикоснулась.
К ней приходили еще несколько раз, приносили еду и воду, но она ничего не брала. Она лишь один раз заговорила с тем, кто принес ей еду, слабеющим голосом попросив отвести ее к повелителю.
Вечером того же дня, когда она, с трудом добравшись до окна, смотрела на горы, освященные последними солнечными лучами, за ней пришли двое воинов. Она не спрашивала, куда они должны отвести ее. Она знала.
Им пришлось почти нести ее до зала повелителя. Но у дверей она высвободила свои руки и, толкнув тяжелые двери, вошла.
Он был таким, каким она помнила его в том сне — просто уставшим человеком. По Его лицу скользили тени от факелов. Казалось, Он не заметил, как она вошла. Она замерла перед троном, чуть покачиваясь от слабости. Наконец, когда она уже не ждала, Он заговорил:
— Я перед тобой. Зачем ты хотела видеть меня?
— Я хотела спеть тебе.
Он вздрогнул и странно взглянул на нее. Тонкая, как молодое деревце, в длинном черном платье. Руки — белые крылья птицы. Неужели — менестрель?
— Ну что ж, пой.
Воин принес ей лютню. Привычные пальцы пробежали по струнам, эльфийка слабо улыбнулась этому почти забытому ощущению. Это как будто вновь вернуло ей силы, и она заиграла. Из-под ее пальцев полилась странная, тревожная мелодия. Ее голос, глубокий и немного хриплый, словно уносил куда-то в страну бреда и болезненных видений. Он был то мягок, как черный бархат ночи, то звенел, словно натянутая струна; в ее пении Властелин слышал бесконечную тоску ночи, удар стали о сталь, крик раненой птицы, зов звезды... Когда песня окончилась, Он как-то странно согнулся, как будто под неподъемным грузом.
— Как твое имя, менестрель?
Эльфийка, дрожащим от напряжения и усталости голосом, ответила:
— Мориэль.
— Черная звезда... — Властелин уронил голову на руки, но тут же справился с собой, и поднял глаза.
— Что ты хочешь за свою песню?
— Ничего, — она устало улыбнулась, почему-то вспомнив лучи солнца, скользящие по лицу.
— Куда ты теперь пойдешь?
— Мне некуда идти. Мои песни ненавистны эльфам, а люди поют иные песни. Я проклята, как и ты, — последнюю фразу она произнесла почти шепотом.
Он кивнул. Никто больше не сказал ни слова, но все было сказано.

Она осталась в Черной Крепости Врага. Постепенно силы возвращались к ней. Но, несмотря на это, она не стала более разговорчивой, отвечая на все вопросы односложными предложениями, но никогда не заговаривая первой. Всем, кто говорил с Мориэль, казалось, что под ее ослепительной, холодной красотой не было ничего, кроме пустоты. Рядом с ней они чувствовали смутную тревогу, и никто не мог вынести холодный взгляд ее темных, словно ночь, глаз. Но все это пропадало, когда она пела. Словно к ней возвращалась жизнь. Давно уже никто не пел в Черной Твердыне, и тем страннее звучал ее голос среди безжизненной холодной земли. Она никогда не пела хвалебных или застольных песен, никогда никого не славила и не проклинала. Немногие понимали смысл ее песен о восходе Звезды во тьме, а драконах, парящих на крыльях ветра, о прекрасно-печальной песне волков ночью. Слушать ее песни было почему-то больно, но эту боль хотелось испытывать снова и снова.
Повелителя она больше ни разу не видела. Да и не стремилась к этому. Была ли та тонкая нить между ними, или она уже давно порвалась — кто знает? Не было у нее и друзей среди тех, кто жил здесь. Орков она перестала бояться, но не перестала в тайне ненавидеть. Хотя в Черной твердыне были и люди, ни мужчину, ни женщину ни назвала она своим другом. Она была одинока, а в ее душе царила ночь, лишь слабый отсвет которой виден был в ее темных, как сама тьма, глазах.
Лишь один из воинов Черной Твердыни снова и снова искал с ней встречи, хотя так ни разу и не решился заговорить с ней. Она уже знала, что это именно он спас ее, но благодарности не испытывала. Как, впрочем, и страха. Лишь ее глаза становились холодными, как лед, когда их взгляды встречались.
А он все не мог понять, что же тянуло его к этой эльфийке, которая однажды чуть не убила его. Все чаще и чаще Хартогу снилась та мертвая бабочка в его руках. Как будто что-то должно было произойти, а он не мог предотвратить этого. Как будто на них опустилась тьма.
Однажды он все же набрался смелости и подошел к ней, выбрав время, когда эльфийка была одна. Она сидела в Северном Саду, который любила больше всего. От ледяных, рвущих небо скал его отделяла не стена, а наваленные друг на друга валуны, сквозь которые струился тонкий, ледяной ручеек. С крепостной стены Хартог часто мог видеть ее тонкую, словно тростинка, фигурку, теряющуюся на фоне огромных гор. В такие моменты ему становилось мучительно, почти что до слез жаль ее.
Она не двигаясь сидела на скамейке, кутаясь в черную шаль под порывами холодного северного ветра. Хартог остановился поодаль, словно боясь развеять ее образ. И вновь странное чувство зашевелилось где-то внутри, словно заворочался кто-то, кто так долго дремал в нем.
— Госпожа...
Она даже не обернулась, лишь ее холодный голос ножом полоснул по сердцу.
— Что тебе, орк?
— Я хотел только сказать... — он замолчал, а потом договорил, холодно и официально, — завтра я ухожу с отрядом на границу.
— Счастливого пути, — она глядела куда-то вдаль, перебирая пальцами струны.
— Спой мне. На прощание. Пожалуйста.
Мориэль впервые взглянула на него, а потом кивнула и запела. Она пела о красоте зла, холодной черной волной встающего над миром, о льдистом сиянии смерти, о лучах звезды, что однажды поселившись в сердце, навсегда лишает его покоя. Она пела о черном, прозрачном кристалле, о зеркалах, обсидианово-прозрачных, словно поверхность подземного озера, о словах любви, не произнесенных.
Ее песня оборвалась внезапно, на резком звуке, похожим на плач. Хартогу показалось, что это оборвалась жизнь.
— Ты видишь только одну сторону зла, госпожа. Ты ищешь красоту во тьме, но тьма лишь кажется красивой. В действительности она скрывает уродство. Посмотри на нас, госпожа. Ты ненавидишь нас, потому что считаешь уродливыми, страшными, злыми. Но мы ведь часть этого самого зла, этой тьмы, которую ты славишь... Мы — Его создания. А разве Он мог создать что-нибудь такое, чего нет в Нем самом.
— Замолчи, орк.
Он грустно улыбнулся.
— Ты потерялась. Где-то на тропинках твоего детства, наверное. Тогда у тебя было иное имя, не правда ли? Посмотри, госпожа, разве я — это не ты?
Она опустила голову, упорно глядя себе под ноги.
— Уходи, я не хочу больше говорить с тобой. Не хочу видеть. Я ненавижу тебя, ничтожество! — ее усталый, опустошенный голос никак не вязался со словами, которые она говорила.
На мгновение Хартог увидел под ледяным безразличием эльфийки маленькую, испуганную девочку. Ему захотелось сказать ей что-нибудь доброе, но таких слов он не знал.
— Уходи, — повторила она.
Он еще мгновение смотрел на нее, а потом повернулся и пошел прочь. В сердце зашевелилась и почти сразу же пропала горькая обида. Здесь больше не оставалось ничего. Лишь слова, холоднее чем лед. Лишь печаль, темнее чем ночь.
В тот день небольшой отряд орков ушел на северную границу. Несмотря на то, что орки передвигаются очень быстро, отряду понадобилось два часа, чтобы пересечь последний перевал, откуда Твердыни уже не было видно. Снег, выпавшей ночью, сильно затруднял их передвижение. Теперь вокруг них была лишь бесконечная ледяная степь. Они остановились на привал только вечером, когда на небе уже сияли льдистые северные звезды. Развели костер, чтобы согреть воды. Хартог сидел у костра вместе со всеми, но в общем разговоре не участвовал. Его как будто и не было с ними. Когда вдруг наступила тишина и прозвучал чей-то голос, он не сразу понял, что Тархог обращается именно к нему.
— Что с тобой, Харт?
— Все в порядке.
— Нет. Ты другой. Дело в этой илид?
— Нет.
— Тогда в чем? Скажи, Харт. Я твой друг.
— Бурзум ищи гул **, — так тихо ответил он, что эти слова расслышал лишь Тархог. Потом поднялся и пошел прочь от костра. Никто не удерживал его.
Хартог остановился лишь когда пламя костра скрылось за холмами. Орков из Черной Твердыни с детства учат не боятся огня, но сейчас он почувствовал себя так же, как много лет назад, когда впервые увидел пламя. Гхаш. В самом слове словно шипели и потрескивали искры. Хартог взял в ладонь снега и провел по глазам. Постепенно боль проходила.
Здесь, в темноте, он мог говорить правду. Хотя бы самому себе. Ему не место там, среди них, это он понял уже давно, но лишь сейчас сумел признаться в этом. И они тоже понимали это, иначе попытались бы его остановить. Он не такой, он — урод. Такой же, как и илид для орков, если не хуже. Откуда только взялись эти мысли о том, что нельзя убивать слабых? Неужели это жалость? Он вспомнил, как однажды какой-то эльф, которого он собирался убить, начал умолять его о жалости. Он понял, о чем тот говорит, но лишь рассмеялся. И убил. Неужели теперь он сам стал таким же? Но как иначе объяснить, почему он не убил Мориэль или не оставил ее просто лежать там, на дороге, чтобы до нее добрались волки или какие-нибудь другие орки? Чтобы искупить ту, старую вину? Спасти давно умершую бабочку? Если бы все было так просто.
Он поглядел вверх, на звезды, снова вспомнив ее песню. Она ненавидит его, почему же он продолжает думать о ней? Почему чувствует боль? Или он любит ее? Проклятую илид, которая ненавидит его? Которая любит его господина? Господина? А есть ли, существует ли вообще этот самый господин? Или это лишь очередная легенда, которую вбивали им в головы с самого детства? Да, он видел его. Но это ничего не значит. Это то же, что и свет звезды, которая давно умерла где-то там, в небе. А она верит в этот мертвый свет. Она позволила ему заполнить себя и не понимает, что он убивает ее, медленно, постепенно. Словно медленный яд. Только теперь он понял, что должен вернутся. Что бы спасти ее. Пока еще не поздно. Если еще не поздно...

Она вошла в этот сумрачный зал второй раз в жизни. На этот раз Его трон пустовал, а сам Он стоял у окна.
— Господин мой...
— Да, Мориэль, — в его голосе прозвучала почти нежность. Или эй это просто показалось?
— Я ухожу.
Он не обернулся.
— Куда ты пойдешь?
— Не знаю. Мне некуда идти, но и здесь мне нечего ждать. Я ошиблась, господин. Я думала найти здесь свой дом. Но у меня нет дома. Я отвергла свет, а тьма отвергает меня.
— Я не отвергаю тебя, Мориэль. — казалось, он хотел добавить что-то еще, сказать ей что-то доброе, но таких слов он не знал.
— Я сама отвергаю себя. И тебя. Прости.
— Мне не за что прощать тебя.
Голос, словно лед.
— Я обманула тебя. Я не нашла того, что я искала. Мне лучше уйти.
Останови меня!
— Что ты искала во тьме, Мориэль?
— Красоту. Но я слишком поздно поняла, что во тьме ничего нет. Пустота. И во мне теперь пустота. Мне лучше уйти, — вновь повторила она безжизненным голосом.
— Наверное, ты права. Здесь не должны были звучать песни.
Он не оборачивался, глядя в пустоту за окном. Она молча повернулась и вышла, так и не увидев, как побелели его пальцы, сжатые в кулаки. Но он так не двинулся с места. Песням не место в Черной стране. И любви тоже.
Никто не спросил, куда она идет. Никто не остановил ее, когда она вышла из ворот черной Крепости Врага. Но тем, кто смотрел на Мориэль в тот миг, показалось, что тьма была вокруг нее. Она шла прочь, в ледяную пустыню, туда, куда даже воины твердыни не решались заходить. Там была лишь смерть.
Вечером началась метель. Она шла под холодным ветром, бросавшим тучи острого, словно иголки, снега ей в лицо. А потом внезапно наступила тишина. Словно врата в царство смерти наконец открылись перед ней и впустили ее. Метель прекратилась, лишь мягко падал снег, да холод стал настолько пронзительным, что прожигал тело насквозь. Мориэль куталась в черный плащ, но он больше не спасал от холода. Да и как может самая что ни на есть теплая материя спасти от холода в душе? Тогда она откинула капюшон и подставила лицо падающему снегу, ощутив мягкое прикосновение холодных снежинок на своих губах. Это позволяло ей не погрузиться в состояние полусна-полубреда, которое постоянно преследовало ее. Хотелось лечь и заснуть, но Мориэль заставляла себя сопротивляться этому желанию. Остановка означала неминуемую смерть. Иногда тоска и усталость становились так сильны, что она безмолвно звала смерть. Но та, казалось, вовсе не торопилась на встречу с эльфийкой. Когда ночь стала утром, и льдистые, мертвые звезды, так похожие на Его глаза, растаяли в прозрачном небе, силы окончательно оставили ее. Она села, пытаясь растереть замерзшие руки, но это было уже бесполезно. Негнущимися пальцами она вынула свою лютню, но только тут обнаружила, что от холода все струны порвались, а по самому дереву прошла широкая трещина. Дальше пути не было. Она была обречена. Но даже это больше не имело значения. Она легла на снег, больше не сопротивляясь смерти, и ощутила ее холодные пальцы на своем сердце. Раздавшийся вдалеке протяжный волчий вой она уже не услышала. Лишь ее широкооткрытые, сияющие словно мертвые звезды, глаза смотрели в холодную синеву неба...
Может быть, Он и плакал в тот миг, но никто не видел его слез.
На полпути Хартог почему-то свернул с дороги и пошел прочь от Крепости, туда, где расстилались бесконечные снега ледяной пустыни. Никто не скажет, сумел ли он отыскать тело Мориэль среди снегов или же никогда больше не увидел ее. Зима сохранила это в тайне. Осталось загадкой и то, куда он пошел потом, говорят лишь, что в Черную Крепость он больше никогда не возвращался. Но когда наступила короткая холодная весна, и степь покрылась маленькими золотыми цветами, искорками сияющими сквозь траву, воины твердыни видели какого-то орка, в одиночестве бродящего по пустошам. Тогда-то и вспомнилась эта история. Но был ли это Хартог, или какой-то другой, заблудившийся здесь орк, они так и не узнали.

Сердце мое, пусть поют свои песни ветра,
Но зима не страшна для тех, кто верит в весну,
И среди полей, где цветы, как искры костра,
Я когда-нибудь тоже, как ты, навеки засну...

1999, 26 Мая 1999 г.



Примечания:
1. Имя "Хартог" и сам образ главного героя взят мною из ненаписанного романа моего друга и возлюбленного.
2. Может показаться странным, что у орков в рассказе слишком богатый словарный запас, но в свое оправдание я могу привести в пример одного моего знакомого орка по имени Хаген, который изъясняется еще более изысканно.

* Эльф (ороч.)
** Тьма в душе (ороч.)

Назад

© Тани Вайл (Эльвен)