Кеменкири.
Любелии — совладельцу глюка,
Сау, которая этого ждет,
Тха, которая это видела
1
...А думалось вниз головой действительно лучше. Тем более, что не нужно было и на минуту отвлекаться, чтобы решить: за что зацепиться за потолке? Ибо потолок был покрыт весьма замысловатым орнаментом повышенной рельефности, изобилующим различными поворотами, завитушками, узлами... Виси одним словом, на здоровье, да размышляй — а что еще делать в Малом Зале для Размышлений? Вот-вот, ничто иное и ни в каком ином положении.
В речи обитателей Замка это помещение появлялось в основном в советах некоторым нерадивым созданиям, любившим слоняться безо всякого дела. Подобный субъект, услышав два-три раза в различных местах "если тебе нечего делать — делай это не здесь" (последние сто лет говорилось обычно так), решался наконец поинтересоваться: "А где?" и в ответ слышал участливое:
— Сходи в Малый Зал для Размышлений, постой там, на потолок погляди — может что в голову и придет...
До самого нынешнего дня — а теперь уж поздно — он так и не удосужился выяснить: знали ли говорящие о том, что ему обычно лучше всего думается в облике летучей мыши, повиснув вниз головой — а это лучше всего получается здесь. И столь торжественно именуемый Малый Зал был, в сущности, его личным, ибо кому-либо иному делать здесь было абсолютно нечего. Поскольку комнатка была небольшая, в углу коридора верхнего этажа Замка, окно выходило на стену одной из башен. Даже для гипотетического шпиона это, казалось бы, укромное помещение, не представляло интереса: разобрав стену, можно было выпасть вниз или попасть в тот же коридор, проломав потолок, — на крышу, в компанию к довольно недружелюбным воронам (однажды ему весьма сильно от них досталось...), продолбив пол, — в библиотеку, как раз к тому стеллажу с рукописями на неизвестном языке, к которому маньяк-библиотекарь и так тащит каждого желающего и особенно нежелающего — вдруг да переведет...
Мебели здесь тоже не было. Многочисленные попытки сотворить хотя бы стул ему так и не удались: то мысли отвлекались, то кто-то звал по неотложному делу... Единственная удавшаяся табуретка получилась кривобокой и — стоило только отвернуться, — шкодливо удрала в коридор. Больше он ее не видел. Что ж, видно так и была задумана комнатка, таково было ее место в Замысле Замка — для размышлений, причем именно для его размышлений...
Сердце тут же переполнила благодарность: все предусмотрел Учитель, даже для своего ученика неладного... а следом явилась и слабая надежда, что за все незаслуженные им благодеяния удалось теперь хоть немного отплатить: Учитель теперь уже далеко, по дороге на юг, Воинство Света его не найдет, и вместо Замка, которому суждено пасть, восстанет, — пусть через века, но восстанет — Твердыня Юга...
Да, Учитель теперь далеко, и остается надеяться, что за ним хорошо присматривают Тапочки... Простите, Правый и Левый. Все-таки даже полное одиночество — еще не оправдание, чтобы перенимать жаргон собственной дочери... Да, кстати, вполне кощунственная мысль: не лучше ли Замку пасть сейчас и с честью, в последней битве с Воинством Света? Иначе ему, похоже, все равно предстояло падение, но — совершенно бесславное, от одного факта существования этой взбалмошной девицы...
2
Правый и Левый были двумя эльфами, которые в одно весьма ненастное утро одновременно подошли к воротам Замка. Впрочем, Правый, кажется, появился чуть раньше: когда из влажной дымки показалась фигура Левого, его будущий собрат уже полчаса препирался с привратником. Левый немедленно присоединился к нему, и весьма скоро они вступили во двор Замка: два потока жалоб и излияний о собственных заслугах и незаслуженных оскорблениях привратник вынести не смог. А поскольку и дальше каждому, кто пытался преградить им путь, приходилось выслушивать все ту же гремучую смесь, эльфы продвигались по замку с быстротой, которой позавидовало бы иное посольство. Останавливать это триумфальное шествие пришлось лично Гортхауэру. Глядя на две удивительно похожие вытянутые физиономии (при этом на вопрос "Вы — братья?" их обладатели с возмущением отвечали, что первый раз в жизни встретились сегодня, у ворот Замка), он подумал, что Учителю, пожалуй, совсем незачем все это выслушивать.
Дело в том, что причины, приведшие столь схожих Бессмертных к воротам Замка, не имели никакого отношения к Тьме и Свету, судьбе сильмариллов или даже представлениям о чести и долге. Зато у каждого из них имелся (и что хуже всего — оглашался) длинный список обид, нанесенных ему государем (...) — не там на пиру посадил, не то оружие пожаловал, родичами и соратниками — не понимают, не ценят, все лучшие замыслы извращают, и всем остальным миром — включая привратника Замка и всех прочих его обитателей, попавшимся им нынешним утром. Поэтому, принимая их на службу, Гортхауэр, похоже, заботился не об их благополучии и не о пользе Замка, но о благе всего Средиземья, которому не придется выслушивать исправленную и дополненную версию жалоб, украшенную фразой "...и даже сам наместник Замка не пожелал выслушать меня... ...и меня, и прогнал нас за ворота...".
Оба пришельца оказались неплохими лучниками, и потому нашли свое место в отряде охотников, обеспечивавших Замок пропитанием. Все остальное время они также держались вместе — вяло сражались на мечах или вдохновенно излагали друг другу подробности своих биографий. Ни с кем другим из обитателей Замка они, кажется, не подружились. За одним, пожалуй исключением: Геллина и Эльмиэль, присматривавшие за младшими детьми, часто звали эту пару вечером и просили спеть что-нибудь. По доходившим слухам Гортхауэр даже заключил поначалу, что дело идет к двойной свадьбе. Однако все было гораздо проще: под длинные заунывные песни очень хорошо засыпали дети...
А поскольку ходили эти двое всегда одним и тем же порядком — один справа, другой слева, прозвище Правый-и-Левый приклеилось к ним быстро и намертво, а имена не помнил почти никто. Да, Правый и Левый... Или просто "Тапочки" — это прозвание майа впервые услышал от дочери. И вздрогнул — звучало слишком уж непочтительно, да и напоминало ему нечто весьма личное. Но поздно: слово в Замке прижилось, даже с его языка иногда чуть не соскакивало... Как и все прочие словечки, ей сочиняемые (при этом воспоминании Гортхауэр даже попытался взяться за голову, забыв, что когтистыми крыльями это делать очень неудобно...).
И все-таки, несмотря на унылые лица, обидчивость и тому подобное, трудно было назвать эту замечательную пару глупцами. Мало того, у них было еще одно весьма полезное качество: с такой же тщательностью, как к изложению собственных жалоб, они относились ко всякому порученному делу. Когда-то упорный библиотекарь, жаждущий расшифровать неведомые свитки, добрался и до них (в Замке говорили, что каждого смертного постигают две неизбежные вещи — смерть и дешифровка этих загадочных писаний, причем в первой, по крайней мере, есть какой-то смысл...). И на неделю Правый и Левый окопались у заветного стеллажа: один методично, строка за строкой, просматривал свиток и передавал его другому. Досмотрев последний, они огорченно объявили библиотекарю, что не нашли ничего знакомого, и удалились.
Памятуя об этом, именно их и избрал Гортхауэр для цели весьма важной и совершенно тайной от иных жителей Замка: теперь, когда его падение было неизбежным, отправить Учителя далеко отсюда, на юг, в неведомые дебри, куда никогда не обращалось — и да не обратится! — внимание Валар. Тогда Путь Тьмы не прервется, и когда-нибудь в прежде диких землях воздвигнется Твердыня Юга, новый его оплот... Для этого пришлось пойти почти на кощунство — да какое уж там "почти"! — ударить Учителя тяжелой рукояткой меча голове. Впрочем, на него, измученного, помимо всего прочего, мыслями о надвигающейся войне, и не потребовалось много силы, и все же...Но другой возможности убедить его покинуть Замок, похоже, не было.
Как и ожидал майа, Правый и Левый приняли свою миссию совершено безропотно, да и исчезновение парочки, наверное, не было никем замечено: не до того уже в горячке последних, безнадежных приготовлений... Теперь Гортхауэр все пытался вычислить, где они проходят, и представить себе эту маленькую процессию. И каждый раз, когда очередная картина воображалась достаточно ярко, ему представлялось именно вечернее время, и небо перечеркивала быстрая серая тень. Да, он был почти уверен, что его неугомонная дочь все-таки увязалась за ними: после того, как ворота закрылись за последними уходящими, ее не оказалось в Замке, а уж уходить с мирными жителями она совершенно не собиралась.
Оно, наверное, и к лучшему: представлять ее участвующей в последней битве он просто отказывался. Особенно учитывая ту роль, которую он в конце концов уготовил себе — вторую часть своего плана по спасению Учителя... Уж она бы непременно прознала и об этом, как прознала о миссии Та... да, да, Правого и Левого. И еще сказала бы по этому поводу что-нибудь. Нет, это было бы уж совсем невозможно... (...скрипнуть зубами у него неплохо получилось и в облике летучей мыши...)
3
Когда Гортхауэра настигла та, единственная и совершенно безумная любовь к смертной, кто только не предсказывал ему: "Ничего хорошего из этого не выйдет". Пяти лет, во время которых он почти забросил все дела, казалось бы, хватило, чтобы убедить его в обратном, а ужасной гибели возлюбленной — чтобы все же признать их правоту. Но даже в самой глубине своего горя он не представлял вначале, ЧТО его ожидает впереди. А "что" все росло, и очень быстро выяснилось: для него это не только память и укор, но и собственная дочь, которую нужно воспитывать. Великая Тьма, тобой клянусь, — не знал, не предвидел, — а ведь предупреждали...
Теперь, когда ему предстоит, видимо, даже не гибель, а что-то похуже гибели, можно честно признать: с воспитанием не заладилось с самого начала. Вот уж чего он, привыкший к беспрекословному исполнению своих повелений кем бы то ни было — воинами Замка, союзниками, орками тем более — никак не ожидал! Да, беспокоился, какой она будет, дочь майа и смертной... Знал, что Дар смерти возьмет она от людей, но что еще, и что — от него, не знал... И ничего не смог поделать с главными, похоже, свойствами ее характера — невероятной болтливостью, ехидством по любому поводу и восприятием всего происходящего вокруг как чего-то В ПОРЯДКЕ ВЕЩЕЙ. Последнее и было самым удивительным.
Даже дети, выросшие здесь, в Замке, и следовательно, никакой иной жизни не видавшие, принимали здешние установления и запреты с каким-то само собой разумеющимся почтением — причем появлялось оно настолько рано, что было, похоже, врожденным. Взрослые обитатели — тем более.
Те, кто попадал сюда как по своей воле или без таковой, проникались либо бездонной ненавистью и неприятием — и уходили, оставляя за собой свежие проклятия и трупы зазевавшихся жертв, — либо впадали в столь же безразмерное благоговение, очень редко (особенно поначалу) уживающееся со здравым рассудком. Особенно тяжело было выносить проявления оного чувства каким-нибудь посольством. Приходилось прилагать титанические усилия, продираясь сквозь звуки в первый раз слышимого языка, отшелушивать их, добираясь до смысла, укладывать, подгоняя друг к другу, во фразы... И вместо хоть сколько-нибудь разумного ответа Гортхауэр из раза в раз слышал не нуждавшийся в переводе вопль ужаса и восхищения: "Непостижима мудрость твоя, Владыка!" — и созерцал ровные ряды участников посольства, распростершихся на полу... В ответ он обычно с досадой произносил: "Да не Владыка я! Он вас после обеда примет". И уходил — хотя больше всего хотелось немедленно перекинуться летучей мышью и с громким писком вылететь в форточку. Только приведению послов в чувство это явно бы не помогло. Вот на орков такой маневр действовал безотказно — не проходило и полудня, как они соображали, чем же вывели из себя предводителя, и пытались как-то исправиться.
Но все — воины, послы, дети, орки, ненавистники, — хоть неосознанно ощущали, что Замок и его обитатели это нечто из ряда вон выходящее, и потому достойное чувств совершенно исключительных — тут уж не важно, добрых или злых. (...Даже Учитель... Казалось бы, откуда у него благоговение перед всем этим — перед его же собственным созданием... ...Но было же, и в ответ на недоуменные вопросы ученика он всегда произносил что-то весьма длинное и мудрое о силе Эа и мудрости людей...). Все. Кроме его дочери. Или он сгущает краски, как, говорят, свойственно, любому родителю?..
Нет, она ничего не презирала и не отвергала, была, может быть, даже не самой неугомонной и проказливой среди сверстников... Но он ЧУВСТВОВАЛ — как дано чувствовать Бессмертным, видящим внутреннюю суть каждого человека, и как дано чувствовать несчастному, видящему в этой девчушке единственное напоминание о Той...Чувствовал ее отношение к окружающему миру, о котором она, наверное, и не задумывалась. Оно выражалось одной фразой: ТАК И НАДО. Стоит в Северных землях Замок, не похожий ни на один другой — так и должно быть. Населяют его люди, стремящиеся к тому, от чего многие предпочитают бежать — так уж сложилось. Правит ими... Нет, не нужно об этом! Впрочем, какое тут "не нужно" — все равно вспоминается...
...Она пришла сюда, в Малый Зал для Размышлений, на следующий день после весеннего праздника. И, нисколько не смущаясь его крылатым обличьем, поинтересовалась:
— Слушай, а почему Учитель ТАКОЙ?
И она несколькими жестами довольно правдоподобно изобразила, КАКОЙ. Кощунство, кощунство — но похоже получилось, и смешно, что самое ужасное! Отчаянные усилия подавить собственный смех ему удалось скрыть за перевоплощением в человеческий облик. Она-то и не думала веселиться: с весьма серьезным видом сидела на полу, приготовившись слушать.
И он рассказал ей. Всю историю мира, от самого начала — потому что казалось, что иначе не объяснишь. Пережив ее еще раз, забыв в конце концов, где он и зачем говорит это. Ему казалось, что слова раскаленными каплями разлетаются во все стороны и творят все давно прошедшее заново... И закончив, ужаснулся — ребенок же, а услышала то, что не до конца выдерживали многие взрослые...
Она сидела на полу, в той же позе, что и в начале рассказа. И ту минуту или две, пока она не двигалась, его ужас длился. Он ожидал чего угодно — обморока, слез, падения замертво... Наконец она моргнула и, вставая, произнесла:
— А, понятно. Спасибо тебе.
И он осознал, что ничто иное, кроме этого "а, понятно" в ее глазах и не читается. Задан вопрос, получен ответ. И только.
Тут в коридоре раздался какой-то немузыкальный ор, она встрепенулась — "извини, меня зовут" — и выскочила из комнаты. Через несколько минут со двора донесся звон бьющегося стекла, строгий голос наставницы младших детей... Да, звали, похоже, именно ее. А Учитель, наверное, опять сам возьмется творить новый витраж на место разбитого...
4
И так — во всем. "А, понятно," — следовательно, можно делать что угодно, и те более — сказать что угодно по поводу этого понятного.
И не просто сказать. Прозвать. Прозвища она ухитрилась дать всем более-менее заметным обитателям Замка — вплоть до пресловутых Правого-и-Левого: "короче же, и понятно сразу..." Наверняка было у нее в запасе прозвание и для собственного отца, а может быть — и для Учителя, но об этом он спросить так и не решился: скажет ведь... Не поленилась же себе подобрать — именно что подобрать — брошенное одним из тех, кто так и не смог прижиться в Замке: "Сирота ангбандская!" Он-то несомненно надеялся оскорбить, да зря: это Гортхауэра передернуло, когда он услыхал в первый раз, а ей хоть бы что! Сирота ведь? Почти. А если Замок его обитатели таким именем предпочитают не называть, да и не железный он вовсе — сама проверяла, не поленилась по стене постучать — что с того? Называет его кто-то и так. Вот и она себя называла — не раз, особенно уличенная в очередной шалости: "Что, мол, с меня возьмешь, сироты..."
...А все, что не попадало под краткое прозвание, удостаивалось подробного пересказа. Ну и пусть, конечно. Но почему — ему?!? Да, родитель, не отвертишься... Хотя пытался, но, видит Тьма — безо всякого результата. Завел с ней как-то разговор издалека: верно, по неписаному уставу Замка дети воспитываются сообща, но каждый из них может рассчитывать на помощь и поддержку своих родителей и родичей — как, впрочем, и любого иного обитателя. Так ведь дети обыкновенно с одними бедами идут к отцу, с другими — к матери, с третьими — к наставнице, а уж когда им приходит пора выбрать ремесло, мастера избирают и вовсе четвертого...
На это получил он весьма бестактное напоминание, что родичей у нее уже несколько лет как в помине нет — кроме него, конечно. А у него, соответственно — Учитель и только. Так, может быть, ей к Учителю пойти, с ним поговорить? Пришлось энергично возражать — иначе пойдет. Будет уже ему, пренебрегая всяческой субординацией, день за днем излагать свою — весьма многословную — версию всего происходящего вокруг.
Так не ходить? Хорошо... А что до ремесла, — она решила, что будет заниматься вышиванием, — кстати, не подскажет ли он, какой узор лучше подойдет для отделки рукавов платья, которое она решила подарить Ллаири на День Огня...
Так он оказался еще и наставником ее по ремеслу, и отказываться было бесполезно: о том, что Гортхауэр в печальном настроении склонен к вышиванию гладью и крестом, свидетельствовало хотя бы порядочных размеров панно "Времена года", украшавшее пиршественный зал. Впрочем, его неимоверно любопытная дочь могла знать и больше — может быть, даже то, о чем не подозревал — и не должен даже подозревать !- Учитель...
Скоро он понял, что, выйдя из возраста игр и беззаботности, она ничуть не потеряла в болтливости, поскольку все так же приходила — теперь разве что с вышиванием — хоть сюда, хоть в его кабинет, садилась, начинала излагать свои впечатления за день, даже не задумываясь, что может мешать размышлениям или иной работе... Оборвать или выгнать он себе не позволял: дочь. Родная кровь. Память. И скоро поймал себя на занятии, для Бессмертного вроде бы недостойном и несвойственном: жаловаться. Вначале — Учителю. Но тот лишь печально произнес: "А мне с тобой, думаешь, легче было?.." — и припомнил несколько эпизодов из юности майа, о которых тот предпочел бы не вспоминать... Зато один из бывалых воинов дал совет весьма дельный: девица она крепкая, но безалаберная — пусть воинской дисциплине поучится... Вскоре ему как раз предстоял поход, когда не только Замок, но и Крепость Оборотней оставалась в глубоком тылу, а в ней — небольшой гарнизон людей и половина орков. Туда и определил он свою дочь на время похода, попросив также главную вышивальщицу замка нагрузить ее на это время какой-нибудь порядочных размеров работой.
На обратном пути — поход был удачен, на границах воцарилось спокойствие — ему показалось, что все сложилось как нельзя лучше. Начальник гарнизона ответствовал, что девица режиму подчинялась беспрекословно, со всеми, включая орков, была в добрых отношениях, свободное время посвящала исключительно вышиванию... Сама она к Замку ехала рядом с ним, закутавшись в плащ по самую макушку и даже не собираясь делиться впечатлениями за два месяца... Только почему по Замку немедленно распространились новейшие версии оркских азартных игр и казарменного юмора? Почему на кайме пиршественной скатерти, в дебрях вроде бы растительного узора внимательный взор разбирал ехидные комментарии по поводу соседей по столу — для непонятливых перевод на квэнья? Почему при ближайшем появлении в Крепости Оборотней Гортхауэру пришлось долго отказываться от подношения дебелой орчанки и просить ее и не пытаться идти в Замок — передавать этот подарок Учителю лично? Это внушительное создание пыталось вручить ему какие-то кривокосые лапти, размером как раз подходящие для мумака. Мало того, неладное изделие народного творчества украшали узлы разноцветных веревок, видимо, долженствующие изобразить вышивку. "Зачем?!" — только и смог выговорить майа поначалу.
— Отдай Ему — Ему нужно, Он любит. — Приговаривала дарительница, переминаясь с ноги на ногу.
— Откуда знаешь?
— Она сказала.
Какая "Она" могла распространять по Крепости подобную информацию, долго вычислять не требовалось...
А "Она" и вправду присмирела. Приходила все так же, но сидела больше молча, нахохлившись. Иногда вдруг принималась ожесточенно чесать лопатки и наконец с досадой заявляла:
— Крылья режутся, энге!
Услышав это в первый раз, он испугался — представил, что крылья приложатся к человеческому облику и насовсем. А потом с облегчением вспомнил, что Смертный становится оборотнем, лишь пройдя определенный возраст. И когда однажды она на середине фразы подпрыгнула к потолку и, обернувшись летучей мышью, с громким писком умчалась в окно, Гортхауэр почувствовал, что наконец-то сможет отдохнуть.
(А уж в крылатом облике она и вовсе не признавала никакой субординации и запросто могла пискнуть пролетающему отцу: "Сунешься на мою территорию — укушу!"...)
...Месяца два назад, когда все понимали неизбежность войны, она в очередной раз принялась жаловаться на крылья. И он с надеждой подумал: "Улетит! Только бы успела..." А когда она, как и прежде, говорившая с ним не о надвигающемся Неизбежном, но лишь о всяких мелочах из жизни Замка, вдруг спросила: "Значит, они пошли на юг?" — как раз в тот момент, когда он размышлял о том, не заметил ли кто исчезновения Учителя, Гортхауэр понял: скорее всего, полетит туда, куда направились Тапочки...
Да, Тапочки. Тапочки. Гортхауэр вдруг осознал, что произносит это слово, стоя на полу Малого Зала — так задумался, что и перевоплощения не заметил! — и думает уже не об эльфах, до странности похожих между собой, но о самых настоящих тапочках, которые — вот в чем ужас! — стоят прямо перед ним, в углу...
5
...Точнее было бы сказать — невысокие мягкие сапожки, черные, расшитые серебряной нитью — стежки складывались в довольно замысловатое соцветие и несколько листьев вокруг... впрочем, Гортхауэр мог описать несчастную пару обуви несравнимо более подробно: сам делал, и не раз. И каждый раз незаметно подменял — обычно в то время, когда Учитель снимал их, отправляясь за стены Замка один — на руины. Безусловно, рукоделие Той-чьего-цветка-нет послужило бы там наилучшим напоминанием о ней, но несчастная обувка просто не вынесла бы каменистой дороги. Да и сам он, наверное, тоже — по острым камням и буеракам да на мягкой подошве... Но Учитель думал в такие дни не о своей боли, да и вообще не о себе. И произносил иногда с удивлением и грустью:
— Надо же, никак не износятся... — и что-то о силе памяти. Имя Полынной Девы обычно не называлось, но словно бы висело между ними в разговоре, и Гортхауэр усердно поддерживал этот призрак, все ожидая подозрительного взгляда в свою сторону — но нет, обходилось вновь и вновь. И вот теперь, положив все силы на осуществление своего плана, предусмотрев, казалось, все и вся, — упустил такую очевидную малость! Теперь они, конечно, износятся — там. Во влажных джунглях Юга (или на песке его побережий — Тапочки не имели точного указания, насколько далеко уходить — лишь бы подальше). Что подумает Учитель? Поймет хитрость своего неискусного ученика? Решит, что хранителем памяти был Замок? Или...
Нет, это вряд ли возможно — у Гортхауэра до сей поры не было ни одного доказательства разумности своей дочери... Нет, не догадается. Но ведь вопрошала же она время от времени, одержимая еще одной из своих страстей — "каждому — по подарку" — не подарить ли ей что-нибудь Учителю? "Может, у него из одежды что-то износилось... или из обуви, ты не знаешь?" Кажется, он тогда слишком энергично доказывал ей, что у вала — не изнашивается...
А ему останется одно — отнести эти, неношеные, в свою тайную коллекцию, где уже томятся несколько пар (и левые, начиная с третьей пары, сношены несколько больше правых), включая те, первые, не им сделанные — ни их, ни иные он уничтожить не решался...
А впрочем — не успеет. Вдалеке, — наверное, на лестнице, ведущей сюда, на последний этаж, уже слышался звон оружия, крики... Это означало только одно — последние защитники Замка со славой завершают свою безнадежную борьбу против Воинства Света. А для него самого закончилась небольшая отсрочка — на раздумья и моральную подготовку — и наступает время осуществления второй части его плана, долженствующего спасти Учителя и не дать оборваться Пути Тьмы...
Чувства обострились до предела, он неимоверно отчетливо — даже для майа! — увидел сцену. Происходящую двумя этажами ниже, в тронном зале. Две женщины — одна значительно выше другой и даже как бы в ином масштабе. Но в остальном они очень похожи, разве что меньшая казалась более бледной отражением другой. Обе излучали отчетливо-яркий, материальный свет, который на некотором расстоянии от каждой резко кончался, образуя как бы пленку, отгораживающую его носительницу от окружающего мира. Они идут, — нет, скорее плывут на небольшой высоте над полом, не желая соприкасаться даже с ним. Нэсса и ее майа. Не побоялись явиться буквально по следам затихающей битвы.
Нэсса шла спокойно, ее помощница забегала вперед и оглядывалась вокруг с опаской — но и с любопытством. Имя... Как же ее имя?
— Владычица, а где он.. где же Моргот и его главный приспешник? — Голос ее хотелось сравнить с перезвоном чего-то хрустального, — их нет нигде...
Она ненадолго задумалась.
— Наверное, они растаяли от одного появления Света здесь, в самой Тьме?
Имя так и вертелось на языке Гортхауэра, и проступали давно забытые картины — свидание, назначенное в садах Ирмо, и прочие шалости... Они звали вспомнить это слишком далекое время, ТУ юность...
А одновременно рождалась шальная мысль: может быть, все Валар поверят этой наивной душе — и не будут искать ни его, ни Учителя?! Пока не поздно — снова летучей мышью, никто не заметит, — и на юг, на помощь Учителю, к дочери, в конце концов, — и не нужна вторая часть плана.
Нет. Ничего не было. Яростный свет. Ложь и лесть. Мертвое стекло.
И ничего не будет. Не поверят. Им нужна месть.
Усилием воли Гортхауэр сузил вИдение. Только эта комната. Камень пола и стен. И тапочки Учителя — в углу. Вот глядя на них, он и начнет — припоминать каждую черточку внешности Учителя, а потом и не только внешности. И вносить их в свой облик, уподобляясь ему, становясь им, насколько возможно — так, чтобы ОНИ поверили этому. Он был уверен, что сможет. А вот Учитель бы — не смог. Он-то стал человеком в гораздо большей степени — раньше майа часто завидовал этому. Но именно поэтому сейчас здесь должен быть он — чтобы обмануть, выдержать, и... "И" будет потом — тогда и подумаем. Если будет.
Он провел руками по лицу — и его пересекли несколько шрамов. Затем изменились руки, затем и все тело. Одежду можно было оставить ту же — только попытался взвиться за спиной черный, передергивающийся сполохами плащ (да комната была мала), тяжело плюхнулся на голову пресловутый венец, немедленно съехав на правое ухо, да на ногах оказались ближайшие собратья пристроившейся в углу парочки...
...Он шел по коридору, еще очень неловко припадая на левую ногу и сбиваясь с шага, привыкая к боли, вживаясь в чужие мысли, и радовался каждой секунде происходящего, руководствуясь весьма немудреной идеей: "Дальше будет только хуже..."
6
.......................................................................................................................................................................................................................................................
Он, наверное, не смог бы сказать, что именно изменилось в какой-то момент. И что было перед этим. И какое время прошло с момента Приговора — века, эпохи, миллионы лет? Но это и не было нужно.
Он проснулся. Именно он — а не тот, созданный им и его же самого вытеснивший образ. И почувствовал, что он свободен. Он не знал, имеют ли к этому какое-то отношения Валар и где они сейчас. Простили? Забыли? Замкнулись в Амане и решили, что их уже никогда не коснется Зло и Тьма? Покинули Арду? Не важно. Но он свободен делать все, что он хочет.
А для этого нужно все-таки до конца стать собой. Например, вспомнит, что он МОЖЕТ видеть — и посмотреть вокруг. Для этого пришлось моргнуть изо всей силы — ресницы смерзлись! Да, он все-таки слишком стал человеком — вон и от космического холода мурашки начинают пробирать. Что ж, еще один аргумент в пользу того, что задерживаться здесь нечего. Тем более, что вокруг располагается далеко не самый интересный пейзаж в его жизни — хотя весьма величественный и прекрасно идеологически выдержанный: только Тьма и Свет, нескончаемый бархат первой, усеянный блестками второго. Впрочем, прямо под ним (при всей относительности "верха" и "низа"), находилось нечто прелюбопытное. Оно почему-то было шарообразным. Впрочем, какая разница — оно все равно было Артой, а он должен был в нее вернуться, прими она хоть форму сапога. Тем паче, что все более неодолимая сила притягивает его, помимо воли определяя маршрут. И Гортхауэр шальным метеоритом ринулся вниз.
Расступились облака, отшатнулась гроза, внизу обозначились совершенно незнакомые очертания берегов... Да, прошло немало времени. Но все это не имеет сейчас значения — на юг, на юг! (Интересно, а полюса за это время не поменялись? Впрочем, Юг в данном случае — понятие не магнитное...) Материк кончился, и потянулся океан, усеянный островами, очертания которых ему и вовсе не должны были ничего напоминать — ибо видел он их в первый раз. А потому смотрел с рассеянным любопытством — насколько позволяла скорость, — улавливая все новые и новые подробности. Пока почти прямо под ним не мелькнул кусок прошлого. Безумно знакомый силуэт. Замок. Ошибки быть не могло, да и невидимая сила сматывала свой клубок, притягивая его, именно там. Он резко изменил траекторию, снижаясь теперь плавно и по кругу. Потом вспомнил, что метеоритам менять курс не положено, и еще на вираже перевоплотился в довольно крупную летучую мышь. Шорох ветра под расправленными крыльями — какое восхитительное, давно забытое ощущение...
Замок рос и рос перед ним, и Гортхауэр все больше убеждался: точная копия Твердыни Севера, — и все больше уверялся в ощущении совершенной нелепости сочетания этого леса башенок с небольшим островом (который он занимает почти целиком), розовым песком и буйными зарослями пальм. Следующий круг пролегал уже над двором Твердыни Юга.
Глаз схватывал мельчайшие подробности. В поле зрения было несколько группок аборигенов, их объединял прежде всего минимализм одежды — дело в основном ограничивалось набедренными повязками или юбочками из крашеной травы — естественно, черными. А вот и вечный спутник черного — серебро. В одном из углов двора юноша с гордостью демонстрирует свой ножной браслет некоторому количеству зрителей. У некоторых из них — такие же украшения. Три, пять... — восемь и этот, девятый, — по видимому, новенький...
Вот девушка у ворот (весьма символических) встречает другую, только что прибывшую на лодке с соседнего острова. В руках у той порядочная охапка — точнее, моток — какой-то лианы. Девушка отрывает лист, медленно вдыхает его запах и передает подруге. При этом лицо ее имеет задумчиво-печальное выражение, а красные с черными крапинами цветы, украшающие юбку, тихонько колышутся...
Вот некто упражняется в игре на внушительной трубе ростом примерно с него самого. Похоже, сей музыкальный инструмент в состоянии издавать только два звука поочередно. Нда, рог Ороме, помнится, звучал помелодичнее... Неудивительно, что поблизости музыканта никого не видно.
Но все это — на лету, мельком, на краю сознания, а траектория ведет его в главную башню, в распахнутое окно второго этажа. Почему-то, еще только влетая в полумрак комнаты, он уже знает, какая она будет, что и кого он в ней найдет — и что скажет.
Да, так и есть. Стены и даже потолок покрывают, очевидно, изображения каких-то масштабных исторических событий, исполненные красной, черный и белой красками — чистые цвета, угловатые контуры... К сожалению, качество исполнения не позволяет уточнить сюжет. Пол покрывает циновка, оформление которой, по счастью, больше чем на геометрику не претендует. А на ней, в плетеном кресле, перед низким столиком, где на неведомых ему листьях разложены тем более неведомые фрукты... Да, он способен описать сидящего, даже не поворачивая головы в его сторону. Сгорбившаяся скорбная фигура, — единственная здесь в более-менее привычных для взгляда одеждах. И цвета, — те же, что и на стенах — черный , белый и красный. И перед ним Гортхауэр сейчас, пробежав по стенам и потолку неполный круг, принимая в прыжке с середины стены облик человека, с разбега наконец-то опустится на колени.
И увидит их. Тапочки. Конечно, сношенные (и левая, как обычно, — больше). Но в общем-то целые. Те самые — вон стежок немного искривляет контур листа. Как же так?! Столько времени... Или она все-таки догадалась? Но ведь и ее, наверное, давно нет в этом мире... Традиция? Или все-таки... "Сила памяти..." — бормочет майа, впечатываясь лбом в циновку.
Кстати, о силе памяти — теперь уже человеческой. Ему совершенно отчетливо вспоминается еще одна подробность, виденная во дворе замка: нечто вроде картины, изображавшей крылатый силуэт с подозрительно знакомой физиономией (нет-нет, не той, которая сейчас перед ним), и две фигуры по бокам, каждая из которых почему-то удостоена лишь одного предмета обуви, надетого сразу на две ноги, зато весьма внушительного, — а перед картиной что-то наподобие алтаря... Ох...
Впрочем, не время, об этом потом, — и о ней, и Тапочках, и о "силе памяти", о ножных браслетах и лиане, о Твердыне Юга и судьбах Арты — потом... А сейчас — наконец то, давно задуманное, — еще в тот миг, когда он впервые решился подумать о возможности Твердыни Юга, — то, уже один раз прозвучавшее здесь, — в писке летучей мыши, — а теперь жаждущее сорваться с человеческого языка, — то, ради чего он вернулся:
"Прости, Учитель..."
© Тани Вайл (Эльвен)