РЕКВИЕМ.

"Но самым опасным врагом, которого
ты можешь встретить, всегда будешь ты сам;
ты сам подстерегаешь себя в пустынях и лесах.

Одинокий, ты идешь дорогою к самому себе!
И твоя дорога идет впереди тебя самого..."

"Так говорил Заратустра". "О пути созидающего".

Ф.Ницше

Сотворение Эа

В начале была Песнь.

Нет, до нее было и что-то еще. Был тот миг, от которого он начал осознавать себя — его выплеснули из теплого и мягкого ничто, в котором он пребывал. Мягко, осторожно — и он увидел: свет. Тени. Силуэты. Разноцветные огни.

Одни были подобны ему — расплывчатые, мягкие и робкие. Другие были велики и прекрасны — переливы цветов, блеск и тени, плавные изменения формы. Был Тот, что призвал его из небытия — непостижимо огромный, теплый и бесконечно добрый. Но Того он все же опасался.

Его неосознанно тянуло к одному из старших и сильнейших, как ему казалось. Старший казался сгустком золотых и медных тонов, плавных овальных и круглых поверхностей с густо-коричневыми искрами внутри. Возле этого существа хотелось быть всегда — надежно, уютно, тепло.

Другие из старших казались странными и непонятными, иногда страшными — как тот, что был сгустком черно-багровых теней, непрестанно клубящихся и вращающихся, как смерч. Или та, что была ярко-зеленой с алыми и голубыми вкраплениями — она все время держалась рядом с его покровителем, вызывая какую-то смутную ревность.

Старшие собирались вместе и делали что-то непонятное — частично сливались вместе, и от этого случалось нечто: что-то новое рождалось в сплетении их тел. Он, пока еще безымянный сгусток серебряно-золотых искр, всегда старался приблизиться к этому слиянию — ему казалось, что будучи рядом, начинает сам что-то понимать. Но он был еще духом, бесформенным и безымянным образованием новорожденной энергии, бессмысленно носившимся в пространстве.

Потом была Песнь — и все они, и старшие, и такие, как он, собрались вместе по зову Того. Слияние голосов, слияние душ и тел — и родилась некая особенная гармония. Он был едва ли не в центре ее, стараясь раствориться в том, чему уже родилось имя — Музыка. Странные видения, какие-то необыкновенные знания, небывалая дотоле ясность понимания пленили его. Он начинал понимать, что его голос составляет какую-то малую, но все равно необходимую часть мелодии. Понимал, о чем поют другие — о создании некоего материального и живого мира; и пел о своей мечте — умении переливать расплавленный металл из бесформия в дивные и прекрасные линии Гармонии. Сначала он желал этого для себя — а потом вдруг ему увиделись некие существа, абсолютно несхожие с ним: хрупкие, ранимые, с уязвимо-определенными контурами тел, прекрасные и беззащитные.

Он долго не замечал, что в голосах нет единства. Две темы, две мелодии звучали теперь — но они не спорили друг с другом, скорее, дополняли. Он мучительно замер на миг — какая из них ближе ему? Потом рванулся следом за Золотым на одну из сторон. Там было несколько Старших помимо него — тот, страшноватый, черный, незнакомый темно-фиолетовый, и еще много других Младших.

Были и еще две темы. Он не понимал смысла борьбы, как и прочие Младшие, но четко держался избранной стороны, вторя голосу Золотого. Надо всем этим — дуэтом ли? разноголосьем? — он ощущал единую неизмеримо огромную волю Того, Кто Призвал. Он только краем еще туманного сознания ощущал, что Тот вполне доволен всеми ими.

А потом было удивительное видение, открытое им: возникший из ниоткуда сияющий шар — голубой, зеленый, белоснежный. На нем было нечто, имя чему он знал — горы, и были моря, и невозможно прекрасные зеленые леса. И столь прекрасным казался этот мир, столь соответствующим всему, о чем он только мог мечтать, что он рванулся туда — и оказалось, что ничего нет. Только видение, только сказка... Как же это страшно — первое разочарование...

И опять были скитания в пространстве, оказавшемся теперь ограниченным какой-то незримой преградой. Там не было ничего, был лишь сияющий чертог, слишком величественный, чтобы его можно было описать. И было много их, он уже знал имя — Айнур. Он называл себя Айну, и все же этого было мало.

Имена...Он так хотел узнать их все. Имена Айнур. Имена вещей из дивного видения. И больше всего — свое имя. С ним охотно делились знанием и старшие, и младшие — этого было недостаточно. Он был пытливым юным духом, любопытным и самоуверенным. Ему казалось, что он не может ошибаться ни в чем — и он спорил со старшими, если это казалось ему верным, убеждал, был резок и насмешлив с подобными себе, считая их ленивыми и ограниченными. Его наставник, Золотой, часто не мог сам ответить на его вопросы и отправлялся за советом к Тому. Тот был единственным, кто обладал именем: Эру.

Арда. Начало времен.

Он одним из первых ступил на только что воплощенную Арду. Шаг — и из бесплотности эфира он падает с огромной высоты на странную бесформенную плотную массу, ничуть не похожую на сказочное видение. Земля что-то хочет от него, зовет, шепчет — как же трудно понять этот голос... И все же он разобрал: "Каким ты будешь? Выбери облик!".

Он выбрал — изящные очертания тела дивных существ из видения, длинные вьющиеся золотые волосы — такие же, как у них. Глаза — цветом, как увиденное в видениях небо. Это было наиболее близким к его сути обликом, и одеяние — откуда-то он знал, что это необходимо — было тех цветов, что были у его наставника — золото, медь, густой шоколадный. И вдруг он вспомнил или только что понял имя наставника — Аулэ. И понял свое — Артано. Это было легко, легко и радостно — имя. Тело. Цвета... Познание.

Все оказалось интересным, совсем не похожим на его представления о творении мира. Все нужно было делать с нуля — и задуманные горы, и недра, и их содержимое. Под руководством Аулэ юный Майа трудился много и упорно. Это было интересно, но утомительно.

Между Валар не было единства. Тот, что когда-то казался черно-багровым вихрем, а теперь звался Мэлькор, яростно спорил с прочими Валар о том, каким должен быть мир. Иногда Аулэ соглашался с ним, иногда — нет, и чаще тот, фиолетовый, Намо, был согласен с Мэлькором. В них трех было нечто, объединяющее их. И все же главенствовал Мэлькор.

Остальные держались вместе, не слушая и не вслушиваясь в то, что им говорили. Земля неизменная, ровные течения вод, мягкие дуновения ветров — вот что их привлекало. Те бури и молнии, о которых говорил Мэлькор, пугали их и отвращали от всех его идей.

А Артано, внимательно вслушиваясь в их споры, с удивлением понимал, что ему — все равно. Он служил своему наставнику Аулэ, потому что это казалось наиболее верным — казалось раньше. А теперь ему было скучно. Мягкий, добрый и медлительный Аулэ казался ему скучным и пресным. Даже облик его — сильного, крепкого меднокожего мужчины в расцвете лет, с густой бородой и добрыми карими глазами — казался каким-то неверным, неправильным. Еще более неверным казалось ковыряться в недрах, обогащая их рудами и самоцветами, выравнивая поверхности и формируя горы. Ему хотелось сотворить нечто особенное, живое. Подобное тому, что он видел. Подобное ему самому.

Особенно унизительным казалось приводить в порядок те участки поверхности, где Мэлькор и Аулэ спорили о том, каким должен быть облик Арды — и воздвигали огромные модели. И он начал хитрый план. Аулэ не меньше его хотел сотворить живое — но знал, что это противно воле Эру. Ибо ни у Валар, ни тем более у Майар не было довольно сил для такого творения. И Артано непрестанно об этом твердил, мечтал и делился мечтами с Аулэ. Тот только слушал и сожалел, но делать ничего не собирался — а Артано ждал, терпеливо ждал. В те годы он выучился терпению лучше, чем кто-нибудь другой.

Век Столпов Света.

Противоборство Валар достигло своего апогея. Не в силах найти компромисс, упрямые, словно дети, они вели настоящую войну за право формировать облик Арды по своему разумению. Создавались и рушились горы, наливались влагой и высыхали океаны. В мире возникли туманы, лед, снег и дождь — прекрасные явления; но не все Валар признали их таковыми, даже обратившись за советом к Эру — они были навязаны их картине мира Мэлькором насильно. Из союза трех Валар — Мэлькор, Аулэ, Намо — Мэлькор остался один. Аулэ предпочел остаться на стороне прочих Валар, ибо дорожил любовью своей супруги Йаванны и мнением прочих Валар. Намо не смог принять разрушительных методов борьбы и предпочел стать Судьей обоим сторонам.

Валар терпели поражение, но надеялись на лучшее. Многие могущественные творения магии были созданы в этом противоборстве — и все бесследно уничтожены и забыты. Лишь тень памяти о Столпах Света сохранил мир — о столпах, что растаяли, ибо лед не предназначен для светильников. Катастрофа от падения Столпов была серьезным ударом. Валар создали себе остров, оградили его всей доступной им силой и выжидали время. Сумеречные земли, как теперь называли ставшую материальной часть Арды, получил в свое распоряжение Вала Мэлькор. Прочие наблюдали за творимым им, но не вмешивались.

Остров был слишком мал для Валар и их учеников. Он был многократно украшен всеми возможными чудесами, нес на себе отпечатки трудов всех Айнур. Но этого было мало, слишком мало. Более других страдал от этого Аулэ, привыкший к ежечасному труду в землях Арды. А Артано не оставлял его со своим замыслом создать живое. Аулэ гневался, был резок с учеником — а тот не мог простить даже справедливого замечания, не то, что приступов гнева наставника. Горд был Майа Аулэндил, горд и дерзок — и имя Любящего Аулэ не радовало его.

И все же настал день, и Аулэ уступил стремлению своего сердца...

Создания были смешны и неловки. В них не было почти ничего от тех, кто виделся в мечтах Артано. И он устыдился творений, которые были на три четверти его творениями. Но следом за стыдом пришло желание защитить, научить. "Это неважно, что без моей воли они почти что куклы! Это неважно... Главное — это же живое! Ну, почти что живое "

— ... и ты ведь видишь, что нет в них жизни!

Голос Творца был снисходителен, добр, но непреклонен: это — не живое. В нем нет искры жизни, потому, что каждому по силам только свое.

— Нет, наставник!

Да как он смеет — разбить, уничтожить то, что толком и не творил?! Трус, предатель, лжец, отступник!

— ...но все же я пощажу творения твои, и дам им жизнь истинную. Но — проснутся они после моих творений, Вала Аулэ. Твои — не раньше моих!

Его?! Творец, разве Ты не видишь, чьи это творения? А ты, наставник — что же ты не скажешь ему?

Аулэ был горд и смущен одновременно. Он совершил запретный поступок — и все же творения его пощадили и дали им право жить. А, значит, они не так уж и плохи. Значит, он — тоже Творец. Аулэ мигом забыл, что почти все время только скептически наблюдал за возней Артано и лишь в последний момент помог ему запечатлеть образ. Как и подобает — подмастерье выполняет черновую работу, мастер — главное. И поэтому гнев и претензии Артано показались ему наглыми и бессовестными.

Он мигом вспомнил, по чьей милости испытал на себе гнев Творца. И, разумеется, только этот нахальный юнец виноват, что его творения вышли такими... чуть неуклюжими.

— Как смеешь ты, мальчишка, недоучка, говорить со мной так?!

— А как смеешь ты присваивать мой труд?!

Пощечина... не больно, но как-то странно: впервые кто-то прикоснулся к нему так. Желая причинить боль, оскорбить, унизить. В ответ родилось желание попросту уничтожить обидчика, сделать так, чтобы его больше не было. Нигде. Никогда...

Он сдержался. Понял, что силы несравнимы. Опустил сжатые кулаки, издевательски поклонился и неспешно отправился к самой границе острова. Спиной он чувствовал растерянность и испуг Аулэ, наставника. Бывшего наставника. Он-то знает, где его примут. Где научат всему и оценят его умения и силу...

Предначальная Эпоха — до Пробуждения 3 год.

Он был совсем молод на вид — высокий, это было видно даже несмотря на то, что он сидел в седле. Легкий и стройный, только где-то в линии плеч угадывается недюжинная сила. Светлый, словно весь светится — солнцем, молодостью, радостью жизни. Темно-золотые вьющиеся волосы, глаза глубокого голубого оттенка. Мягкие складки одеяния — легкий шелковистый плащ, удобная куртка, мягкие сапоги. В одежде переливаются золотые, медовые, бронзовые оттенки: от совсем светлого — липовый мед, до густо-шоколадного. Темным золотом отливала и грива коня.

Он ехал, отпустив поводья и запрокинув к небу голову. Лошадь сама выбирала дорогу, петляя среди лесных тропинок, которые успели протоптать звери. Безоблачно-синее небо. Матово-зеленые кроны сосен, чьи ветви причудливо изогнули дуновения Владыки Ветров. Яркое — глаза бы слепило, если бы глаза сами не приспосабливались и к ярчайшему свету, и к кромешной тьме — солнце, зависшее в зените. Земля под конскими копытами была легкой и светлой, легко рыхлилась и проминалась в тенистых местах — тогда в отпечатках копыт выступала прохладная влага.

Опуская глаза вниз, он замечал каждую новую траву и вспоминал былые уроки Творительницы Растений. Вот зверобой — строгие зеленые листочки, неяркие желтые цветы. Вот подорожник поднимает свои свечки по самой кромке тропы. Мятлик, клевер, полынь, разные мхи... Он знал имя каждой травы, знал все ее полезные и вредные свойства.

Чуть шуршали опавшие, но еще не сгнившие в сухой почве сосновые иглы. Между ними резво сновали крупные красные муравьи, таща на себе свою ношу. На соцветия зверобоя опускались толстые мохнатые пчелы, возились в них, собирая нектар. Где-то высоко в ветвях пели невидимые пока что птицы — он легко выделял их голоса из общего гомона: соловей, зяблик, синица, щегол, малиновка... Из дупла недовольно верещала на постороннего сердитая рыжая белка-летяга и кидалась ореховой скорлупой.

Это был живой мир. Живой и живущий: жующий, бегающий, размножающийся и умирающий, не умолкающий ни на миг. Он слушал его — и вспоминал: высокие белые стены, искусно украшенные драгоценными камнями, дорожки, любовно посыпанные мелким светлым песком. Строгие и красивые линии, застывшие и стоящие — на века, на тысячелетия неизменными. Блистающее, невыразимо прекрасное великолепие, навек притягивающее душу. Идеальная, ровная гармония. Здесь — не было ничего подобного. Хаос: поваленные ветви деревьев, прихотливо вьющиеся стебли трав. Большие и малые твари — и красивые, и невзрачные, и совсем уж отталкивающие...

Какое-то животное шмыгнуло из-под самых ног коня, и тот — непривычный еще — встал на дыбы. Зазевавшегося всадника выбило прочь из седла. Он перелетел через голову коня и упал плашмя далеко впереди, лицом в какой-то мелкий кустарничек. Меленькие темно-зеленые жесткие листики хлестнули по лицу, в глаза брызнул какой-то темный сок. Он зажмурился и медленно опустил лицо в траву. Кустик встретил его непокорными мягко царапающимися перепутанными веточками...

... и аромат захлестнул его. Чутьем острее волчьего он вбирал в себя вновь и вновь сладкий, терпкий, легкий и бесконечно прекрасный аромат раздавленных черничных ягод. Он потерся о них щекой — на лице остались темно-фиолетовые полосы и пятна сока. Нащупал губами одну — и едва не потерял сознание от неожиданно пришедшего яркого вкуса.

Темное звездное небо, полет черной тревожной птицы над безбрежной гладью леса... Нагретые полуденным солнцем песчаные пляжи, омываемые соленой волной...Звон сосновой плоти в руке мастера, придающего ей форму... Упругая сталь клинка, что поет, нанося удар... Мать-перепелка, раскинувшая крылья перед охотником, защищая свой выводок... Гордые знамена на черных каменных башнях, обнимающихся с луной...

Все, весь сущий мир, все, что уже было и еще только должно было сбыться, было в этом вкусе.

Он сгреб в горсть ягоды, выдавил из них сок и провел темно-фиолетовой ладонью по медовому рукаву рубахи. Черника и мед слились неразрывно — на мягкой ткани, в его памяти, в мире.

Густо-фиолетовый — цвета черничного сока — плащ окутал его плечи. Густо-фиолетовой пролегла по золотому меду рукава отделка. Он знал, что никогда этого не забудет, никогда не расстанется с этим вкусом на языке, с этим цветом в одежде. И никогда уже не расстанется с этим миром, подарившим ему такое маленькое и такое большое чудо — куст черники.

Предначальная Эпоха -— до Пробуждения 1 год.

Неожиданное — среди диких земель, поросших удивительно густыми лесами гор и нехоженых северных лугов с их неброским очарованием. Странное — словно гора застыла на половине своего рождения. Поблескивающий черный камень — словно сотворен только миг назад. С трудом угадываются линии колонн и стен, чудно сливающиеся с естественными линиями огромной скалы. Ступени — едва угадываются в густых тенях. Огромные сосны и ели укрывают их от взора посторонних. Рядом со скалой — небольшое озеро, небо любуется собой в идеально гладкой воде. Далекие силуэты грозных гор, увенчанных белоснежными шапками снегов... Замок.

Он знал, чей это замок. Не мог не угадать в этих вольных и строгих одновременно линиях, где не отличишь рукотворное от естественного, душу его создателя — гордого и не покоряющегося ни судьбе, ни мнению других, ни усталости.

Ступени вели — неожиданно — вниз. Ему казалось, что замок должен выситься над землей высоко за облака — как это виделось со стороны. Но нет, он шел все вниз и вниз по гладким черным ступеням, в удивительном безмолвии и тиши. Стены были отполированы до зеркального блеска и его отражение дробилось в причудливых углах и нишах.

Лестница привела его в неожиданно просторное помещение, с высоким сводчатым потолком и светящимися ледяным голубым светом колоннами. Воздух был странно ледяным и свежим для подземного помещения. И во всем зале не было не души. Кто-то тихонько коснулся его плеча сзади. Артано резко, почти испуганно обернулся — перед ним стоял невысокий молодой Майа в черно-синем пышном облачении, темноволосый, с пронзительными льдисто-голубыми глазами. Они были когда-то знакомы, но не близко. Артано вспомнил его имя — Хэлрин.

— Ты — его Майа?

— Нет. Но я проведу тебя, если ты пришел к нему.

— А.. чей же ты? Ты не из Светлых, я знаю.

— Я сам по себе. Нас тут больше десятка таких. У нас свое княжество, далеко на Севере.

Хэлрин говорил надменно и отрывисто, но по всему было видно, что ему очень хочется поболтать с гостем подольше. Они шли по извилистому коридору, похожему на первый, как две капли воды. Теперь ступени вели неуклонно вверх.

— А разве так можно? Без наставника?

— Конечно. Мы часто приходим сюда, к нему — за знанием, за помощью. Но мы никому не подчиняемся. Творим сами — как можем и что хотим.

Лестница закончилась неожиданно. Слишком неожиданно, чтобы он мог как-то приготовиться, выбрать слова. Тяжелая железная дверь распахнулась сама собой, в лицо ударил яркий желтый солнечный свет. Он шагнул за порог, оказавшись в небольшой светлой комнате с огромными, почти во всю стену, окнами. За ними расстилалась зеленая равнина. Было высоко — в окне маячили только шапки сосен.

У окна стоял сам хозяин замка, Вала Мэлькор. Высокий, широкоплечий, с крупными и резкими чертами лица. Смуглый, светлоглазый, с прямыми черными волосами, украшенными простым обручем — тонкой полосой отполированного до блеска странного серовато-желтого металла. Крупные узловатые руки спокойно скрещены на груди. Черная одежда — без украшений, покрой какой-то странный.

Он жадно и бесцеремонно рассматривал того, о ком рассказывали столько страшных и занимательных историй в Амане. Мэлькор выглядел именно так, как, по мнению Артано, должен был бы выглядеть — воплощенная сила и страсть, упрямство и воля.

— Зачем ты пришел, Аулэндил?

— Я больше не Аулэндил. Я пришел к тебе.

— Пришел — и что?

Артано растерялся. Все виделось ему совсем не так — его, бунтовщика и отступника, примут здесь с распростертыми объятиями. А взгляд у Вала был насмешливый и холодный.

— Я. Пришел. К. Тебе.

— Я польщен. Теперь можешь идти обратно.

— Но почему? Я пришел к тебе учиться!

— Сначала объясни мне, почему я должен тебя учить?

— Потому что я так хочу.

Вала насмешливо улыбнулся и блеснул светлыми глазами:

— Но я — не хочу. Прощай, Аулэндил.

На плечо Артано легла рука Хэлрина, гораздо более тяжелая, чем раньше. Он не успел ничего понять, как оказался снова перед закрытой дверью. Растерянный — и уже плененный навек этим Вала, его голосом и интонациями, ореолом силы и уверенности, что был вокруг него. Мысли растерянно метались.

— Вот такой вот он. — в холодном голосе Хэлрина неуловимо мелькнула нотка гордости и избранности.

Артано поплелся вслед за ним к выходу. Но Майа привел его в другое место — к подземному озеру. Его берега были только чуть оформлены для того, чтобы было удобнее подходить к воде. Вода была темной и непрозрачной, тяжело плескалась в каменных берегах. Хэлрин спустился к самой воде, наклонился, зачерпнул воды и поднес ее к губам, жестом предлагая Артано сделать то же самое. Тот недоверчиво попробовал ледяную воду. Зубы заломило, и внезапно стало легко и спокойно. Он понял, что никуда не уйдет отсюда — но больше не будет ничего требовать. И тогда сможет заслужить право остаться и учиться.

Он улыбнулся Хэлрину и медленно пошел обратно.

— Прости меня. Могу я остаться твоим гостем?

— Да, Артано.

И сильная горячая ладонь легко коснулась его щеки. Артано вспомнил когда-то полученную пощечину. За это прикосновение он был согласен получить еще сто пощечин. Артано опустил сияющие глаза, стараясь не выдать своей радости.

Распахнуто окно, розовеет восток: яркое утро пришло на смену бессонной белой ночи... Этот день — твой, и ты оборачиваешься то птицей, то волком, то летучей мышью; бежать, лететь, плыть и опять лететь, чтобы выплеснуть радость, поделиться ею со всем миром. Ты нашел его, нашел того, кому отдал свое сердце не торгуясь и не раздумывая...

Предначальная Эпоха — от Пробуждения 25г

Недоверие — что может быть хуже? Он еще не знал других разочарований и потерь, а оттого ему казалось, что ничего страшнее быть не может. Он чувствовал недоверие во всем — Мэлькор никогда не звал его сам, чем бы ни занимался, рассказывал ему только то, что и сам Артано был в силах понять. Всегда отчужденно и настороженно наблюдал за странным гостем — учеником его не называл. А Артано слишком боялся услышать отказ, чтобы просить его об этом. На прямые вопросы ему отвечали — и не более того. Зато часто смотрели так, что Майа чувствовал — пора удаляться.

Артано ревновал и страдал. Ему казалось обидным, что кто угодно из вольных Майар имеет право в любой момент прийти и говорить, отвлекать от дел и просить о чем-то. Ему же часто могли указать на дверь.

Он развлекался, как мог. Странствовал по Средиземью, на многие недели уходя в глушь — чаще в волчьем облике, чем в любом другом. Устроил себе кузницу, из которой мог не выходить часами, увлеченный работой с металлом и самоцветами. Ему и в голову не приходило делать какие-то вещи для украшения, поэтому он обычно пытался изобразить из металлов и драгоценных камней то, что видел вокруг себя — цветы, птиц, зверей. Туда к нему часто приходили двое из вольных Майар, голубоглазый Хэлрин и другой, Нарион — полная его противоположность: высокий, мощный, с пышной шапкой рыже-каштановых волос, такими же рыжеватыми глазами, в пламенно-алом одеянии. Нарион напоминал язык пламени, только на миг притворившийся живым существом.

Майар иногда пытались чему-нибудь научиться — но ученики из них были неважные. Холодного Хэлрина не интересовало ничего, кроме песен снежных вихрей на своем далеком севере, а у Нариона никогда не хватало терпения докончить начатое в прошлый раз — он то сочинял новую песню, то путешествовал глубоко в недрах земли. Редко к нему заходил Мэлькор, ничего не говорил, только наблюдал. Иногда брал какие-то изготовленные им предметы, внимательно рассматривал, но ничего не говорил.

Потом кто-то из Майар придумал новую забаву: оружие. Они уже довольно давно пользовались охотничьими кинжалами и луками, подражая Оромэ — но охота их мало увлекала. Слишком уж сильны они были, владея оборотничеством и неутомимыми телами, слишком легкими казались победы. Да и животных было жалко.

Сначала они состязались в стрельбе из лука. Очень скоро соревнования утратили смысл — проигравших не бывало. Потом кто-то из Майар попросил Артано сделать ему пару кинжалов с более длинными лезвиями. Идея прижилась. Он проводил долгие дни, не выходя из кузни, стараясь найти наилучшую, верную форму для странных предметов, выходивших из-под его инструмента. И в конце концов родилось нечто, имя чему возникло само по себе, как только он довершил последнюю деталь: меч. Узкое, длинное лезвие, чуть изогнутое, заточенное с одной стороны до рукояти, с другой — наполовину. Длинная рукоять из шершавого дерева — можно взять одной рукой, можно — двумя. Полукруглая чаша между лезвием и рукоятью — защищать руку, и два изогнутых уса снаружи на ней — поймать лезвие соперника, выбить его.

Они устроили праздник — восемь Майар, бывших в то время в замке. Кто-то сложил хвалебную песнь в честь умельца Артано, двое других танцевали для всех. Им было весело друг с другом — еще ничего не разделяло их, они были вместе, юные творцы мира. Потом пришел Вала. Остановившись в отдалении, он со странным выражением наблюдал за веселящейся молодежью, потом подошел и взял в руки пресловутый меч. Повертел, ловко перекинул из правой руки в левую и обратно, попробовал острое лезвие. Потом как-то незаметно в его руках возник еще один — точная копия меча Артано. Майар ахнули, но быстро вспомнили, как сами при необходимости создавали уже знакомые предметы, лишь пожелав их создать.

Вала легко покрутился на странно согнутых ногах, пожонглировал обоими клинками. Потом протянул один из них рукоятью вперед Артано. Тот недоуменно принял меч, покрутил в руках, стараясь подражать Мэлькору. Скопировал его несколько странную позу — боком к противнику, острие смотрит ему в глаза, левая рука поддерживает рукоять снизу, левая нога позади. Было непривычно, но удобно.

А потом все было само собой — плавные кружения рук и ног, неожиданно переходившие в молниеносные удары, обманные отступления и хитрые комбинации движений... Звон клинков, блеск металла, скорость собственных ударов и парирований — он едва ли мог понять, что происходит с ним самим, а чудесный танец делался все быстрее и быстрее. И вдруг — острая боль ожгла плечо. Он замер, выронил меч, схватился за раненое место, обиженно глядя на Вала. По пальцам капала алая густая кровь — совсем так же, как у раненых зверей. Артано даже не сразу вспомнил, что может избавляться от любой телесной боли.

— Запомни этот урок. Эта вещь может быть игрушкой, но она может и причинять боль. И убивать.

Последнее слово было едва понятным. Убить можно животное — но разве можно убить кого-то из них? Они же бессмертны! А острие так завораживающе выплясывало вокруг его открытого обнаженного горла, и в этом было что-то, наводящее ужас. Артано до потери сознания не хотел, чтобы этот клинок так же больно полоснул его по горлу. И он вдруг понял — это чувство и есть страх. Вала смотрел на него спокойно и даже сочувственно, но решительно. Чувствовалось, что если урок не будет выучен, то он без особого сожаления ударит его.

Артано поднес к глазам свой меч, вглядываясь в серебристый металл лезвия. Такой нестрашный — полоса тонкого металла, такой... смертоносный. Руки его на мгновение задрожали — ему вдруг почудился запах крови и гари, крики, стоны и багровое от зарева пожара небо. Все это было в невинной вещи, которую он с такой любовью ковал. Ему стало жутковато — и все же он не бросил меча, как хотелось сначала. Артано поднял взгляд на Вала. Тот внимательно посмотрел ему в глаза, осторожно подал второй меч и положил руку на плечо. Это было наивысшей похвалой, какой он доселе удостаивался. Рука ласково и твердо похлопала его по плечу, Вала слегка улыбнулся — скорее, одними странно светлыми глазами, повернулся и ушел, не оборачиваясь. Этого было достаточно, чтобы быть счастливым...

Предначальная эпоха от Пробуждения 30 год.

День с самого начала был прекрасным — Вала позвал его на прогулку верхом. Это было хоть и неожиданно, но не ново: последнюю пару лет в замке было слишком пусто и они волей-неволей сталкивались почти каждый день. Вольные Майар теперь бывали в замке намного реже и чаще по одному-двое, не то, что раньше. У них были другие забавы — кто-то из них окончательно отказался от зримого облика, кто-то создал себе маленькое владение в уединенном месте и занимался его благоустройством на свой вкус.

Артано толком не знал, чем обычно занимается Мэлькор в замке целыми днями. Иногда тот работал в кузнице, но Артано при этом не присутствовал, не желая мешать, ибо работать вместе его не звали. Он лишь краем глаза видел странные предметы, рождавшиеся у него в руках — фигурки подобных Майар существ, походившие на существ из видения Айнур, диковинные, несуществующие звери — крылатые змеи, рогатые кони. Иногда это было оружие или доспехи. У Артано были меч и щит его работы — он всегда восхищался, прикасаясь к этим предметам: дивно тонкие строгие линии, все же оставлявшие впечатление силы и надежности. Все гармонично и целесообразно. Мягкие отблески лунного серебра, покрытого вязью странных символов — клинок. То же лунное серебро, но уже черненое, и бегущий по нему черный волк — это щит. Он видел самого себя в этом волке, и не мог не восхищаться.

А теперь они ехали по лесным тропам. Кони в замке были странными — они не стояли в стойлах, а вольно паслись где-то на лугах, приходя лишь на зов хозяина Замка. Черные, как ночь, прекрасные животные плавно везли их, угадывая пожелания седоков. Ни седел, ни узды не было — гордые кони несли их по доброй воле и ничто не заставило бы их подчиняться. Путь был неблизок — к озеру далеко на юго-востоке. Сначала ехали в молчании. Артано не раз хотелось заговорить, но он сдерживался, демонстрируя тем свое почтение, как ему казалось.

Мэлькор начал разговор сам. Они не пользовались слышимой речью, которой пользовались между собой Майар, или сам Мэлькор, когда говорил для многих. Речь, истинная для Айнур, была куда более точной, красивой и всеобъемлющей. На ней многое можно было выразить, не подбирая слов, просто пожелав сказать это. Они говорили о многом — и ни о чем толком: об сотворении мира и споре Валар о его судьбе, о многих живых существах, которых встречал Артано в своих странствиях. И — о главном и загадочном для обоих, о том, о чем они лишь пытались догадываться: о приходе разумных и живых созданий, которые были предопределены в замысле.

Артано был поражен, узнав, что должны появиться даже два вида таких существ — одни бессмертные, во многом подобные самим Майар, но более слабые и свободные в своих замыслах, не знающие Замысла Эру, а только угадывающие его. Другие же — окончательно смертные, чьи души не подвластны никому, ни Намо, ни самому Эру, проходящие по Арде, словно гости, и уходящие навек. Именно к ним были обращены все помыслы Мэлькора — он видел их свободными ото всех правил мира, способными творить нечто иное и чуждое, возможно, более прекрасное, чем все, сущее доселе в мире.

Они выехали к озеру и остановились в тени высокого вяза. Артано огляделся, недоумевая — и вдруг увидел, как к водам озера вышла девушка. Это была не Майа и не Вала. Артано недоуменно следил за ней — и вдруг осознал: вот это и есть первые из Детей Эру, чей приход был предсказан. Девушка была высокой и тоненькой, с длинной темно-пепельной косой и чуть заостренными ушами, огромными темными слегка раскосыми глазами и острым подбородком. Она была прекрасна, по мнению Артано, но в мыслях Мэлькора он уловил обращенную к себе легкую насмешку. Девушка склонилась к воде, набирая ее в простой кувшин из красной глины. Ее движения были восхитительно грациозными. Платье на ней было довольно простое, темное, единственное украшение — венок из красных ягод на волосах.

В воздухе пахло дымом и еще чем-то странным, но приятным. Они спешились, попросив коней пастись неподалеку, но не попадаться никому на глаза, и пошли следом за девушкой. Вдалеке виднелись дома, расположенные кругом — легкие, деревянные, едва только крыша на опорах. Здесь тепло, подумал Артано, зачем другие постройки? Повсюду вокруг домов росли цветы, по крышам суетились толстые нахальные белки и певчие птицы, норовившие сесть на головы всем, проходящим мимо.

Их заметили не сразу, но, заметив, испугались. Эльфы настороженно толпились на порядочном расстоянии, матери подобрали малышей на руки. Артано во все глаза разглядывал детей. Они были такими... странными — неуклюжие, словно маленькие волчата, но глаза у них были слишком разумными для волчат. Вала встал на середине круга, образованного хижинами, замер. Артано встал за его плечом, оглядываясь. Наконец, один из эльфов, высокий золотоволосый мужчина с удивительно стройной осанкой, вышел вперед и заговорил. Удивительно, но речь у них была одна и та же — только они чуть по-иному произносили слова: певуче, протяжно.

— Кто вы, о, путники? — спросил золотоволосый мужчина. — Какого вы племени?

— Мы — Айнур. Стихии этого мира. — громко и четко произнес Мэлькор.

Толпа завороженно молчала.

— Мы знаем о вас, но никогда не видели еще ни одного. Говорят, что вы будете учить нас и заботиться? И управлять нами?

— Управлять — пожалуй, нет. У вас есть свои вожди, а мы не правители. Заботиться? Опять же — нет. Вы должны уметь заботиться о себе сами. А вот учить — да. Того, кто захочет учиться.

Артано не слушал толком того, что говорил Вала. Он смотрел на эти существа — они казались хрупкими и беззащитными, даже самые сильные на вид. У них были светлые, наивные глаза и тонкие руки. И нигде он не увидел никакого оружия. Жилища были простыми, украшения — довольно грубыми по сравнению с тем, что умел делать он сам. Ткани одежд так же не казались верхом совершенства. Сколько же им можно показать, как многому научить, думал Артано. Они были сродни Майар, Артано это чувствовал. В них была некая особенная сила, особенно в самых старших — сила, с помощью которой он сам видел этот мир, скрытое и тайное в нем, понимал зверей и птиц, мог попросить у дерева вырастить ему плод ранней весной. И все же они были слабее, несоизмеримо слабее.

Ему показалось, что жизнь обретает смысл. Он будет с этими созданиями, будет их учить и защищать, поделится с ними всем знанием. Это будет прекрасно — он ведь так скучает по настоящему делу, по признанию и возможности кого-то учить.

От Пробуждения 160 год.

Два из племен Элдар последовали за Мэлькором на новые северные земли. Тогда они еще были невелики — не более тысячи человек в каждом. Сейчас это были куда большие племена: у первого поколения было по семь-восемь детей, и сейчас эти дети уже заводили своих. Третье из племен отказалось переселяться на северо-запад и предпочло хотя и стать дружественным первым двум, но идти своим путем. Мэлькор, или, как его теперь чаще называли, Владыка, предпочитал небольшое количество учеников толпе подданных. Ему не хотелось управлять жизнью Элдар, хотелось лишь обучать их различным знаниям. Для управления в каждом племени были свои вожди, теперь они звались князьями.

Два племени, быстро слившиеся в одно, расселились четырьмя поселками на землях вокруг замка. Квэнди, так называли они себя сначала — теперь это звучало как Кэнно, Говорящие. Или Элдар Мориэн — Черные Эльфы, вслед за своим наставником, которого они звали Аран Морвэйн — Черный Лорд.

В одном из поселков Артано построил себе дом. Элдар научили его брать у дерева его части, не раня и не обижая его, а он научил их обрабатывать камень и строить из него. Это были хорошие годы — он был нужным всем и всегда. К нему приходили и днем, и ночью — с вопросами, за советом, с новыми идеями. Владыка держался более отстраненно, реже покидал замок и к нему приходили только по приглашению. Он, в основном, занимался с детьми — и то, чему он их учил, было странно даже для Артано. Да и дети после этого обучения делались более, чем странными: владели магией и оборотничеством, пытались воплощать удивительные и порой страшноватые предметы и даже живые существа, к радости остальных — безуспешно. Были они какими-то... недобрыми, как ему казалось — в юных глазах было слишком много усталости и пресыщенности.

Артано печалило то, что Мэлькор по-прежнему не доверяет ему. Несмотря на все годы, проведенные вместе, несмотря на его труды среди Элдар Мориэн. Иногда он слышал отчего-то все еще обидное "Аулэндил" и тогда чувствовал недосказанное: все равно не мой ученик. Чужой. Ненужный. Подозрительный.

Однажды, обиженный недоверием, он попытался заговорить об этом.

— Отчего ты мне не доверяешь? Разве я когда-нибудь давал тебе повод? Обманывал? Предавал?

Сами эти слова — "обман", "предательство" — казались невозможными и неправильными. Вала холодно поглядел на него.

— Ты предал одного. Отчего не предашь другого?

Артано стрелой из тугого лука вылетел тогда из зала. Стыд и боль, и ощущение незаслуженной обиды затопили его. Он позвал коня, мчался несколько часов навстречу заходящему солнцу, пока не стало темно. Конь послушно мчался с бешеной скоростью, словно понимая, что у всадника на душе. Потом он остановил коня, сел под деревом на влажную от росы землю. Внутри было пусто и холодно.

Вернуться? Просить прощения у Аулэ? Но ведь там нет ни таких бескрайних диких просторов, ни Элдар Мориэн. Только совершенствование в каком-то узком виде мастерства, только жизнь в ожидании реванша над захватчиком. Ограниченность, пусть и прекрасная. И — покой, мягкий плен покоя. Ни страстей, ни обид — теплая доброта. Но все чужие, и их доброта все равно не сравнится с равнодушием Мэлькора.

Уйти прочь? Во глубине лесов отгородить себе небольшой участок и жить там? Несколько эльфов, скорее всего, последуют за ним. Учить их, жить самому по себе... Но как уйти, если и днем и ночью ты всегда вспоминаешь его, все действия поверяешь только одним: что сказал бы Вала, если бы узнал. Если на редкий зов ты мчишься через все преграды, а без этого зова — словно потерявшийся малыш...

Нет. Нужно вернуться. Вернуться и доказать делом, всей своей жизнью свою верность. Он мудр и справедлив. Он не может не оценить, не заметить.

И он вернулся — тихо, словно ничего и не было. Так же учил эльфов, так же мчался в замок на каждый редкий призыв. Только чуть строже стали его движения, неуловимо суровее — манера речи, фразы короче и суше. И глаза из темно-голубых стали дымчато-серыми, словно грозовое небо, пепельные стрелки легли в волосах. Он стал выглядеть старше, сильнее — но для опытного взгляда суть этой перемены была ясна: он хотел выглядеть лучше. Вернее. Надежнее. Но — кажется, ничего не менялось.

От Пробуждения 200 год.

Элдар Мориэн были здоровыми и сильными — но Артано невольно сравнивал их с собой, и они казались ему пугающе хрупкими. Падение, ранение в учебном поединке, голод или холод могли заставить их сделаться больными. Само это понятие — болезнь — никак не умещалось в голове Артано. Он однажды нарочно съел пару горстей ядовитых ягод. Стало тяжело дышать, захотелось уснуть тяжелым сном. Но он тут же исправил все неправильности, возникшие в своем теле — и все прошло. Он не мог опьянеть от самых крепких вин, а если очень старался — то тело само выправляло вредоносное действие. Элдар так не могли.

Ему казалось, что обработка земли и добыча камня и металлов слишком тяжелы для них. Да и воины из них были никудышные: поединки казались им забавой, продолжением танцев, охота казалась неприемлемой — убить живое, мыслящее, хоть и неразумное, было преступлением перед землей. А Артано откуда-то знал это понятие: воин. И знал, что они должны быть.

И он решился на деяние, которое могло оказаться его триумфом, а могло быть и окончательным поражением в борьбе за право быть учеником Мэлькора. Он опять решил сотворить живое. Теперь он точно знал, чего хочет. Существа должны быть сильными, сильнее эльфов. Они должны быть выносливыми: голод, усталость, холод не должны были страшить их. Они должны быть грозного вида, чтобы ни одна лесная тварь не могла им навредить, опасаясь приблизиться. И они должны быть послушными его воле — ибо им придется выполнять не самую приятную работу.

Он ни на миг не задумывался о том, что творит рабов. Прислугу для грязной работы, существа, ущербные по самому замыслу — и при это наделенные всеми мыслимыми способностями для выживания. Что нельзя сотворять одни существа в услужение другим, ибо всякое существо должно быть свободно. Он не вспоминал о том, на что равнялись Светлые Валар — на Замысел Эру. Отчего-то он был уверен, что Замысел настолько всеведущ, что ничего лишнего сотворить нельзя, как ни старайся.

... Он никак не мог увидеть форму того, что замыслил. Казалось, он пытается один поднять всю землю Арды, поднять и перевернуть вверх дном — так тяжело рождался образ. Отчего-то было мучительно страшно — но упрямство не позволяло отступить от задуманного. Образ возник на миг, он тут же вцепился в него и начал произносить запечатлевающее заклятье. Ему показалось — рушится мир. Падают горы, страшные ветры сдувают воды с поверхностей морей, солнце стремится навстречу луне, чтобы разбиться навек. Ломается сама суть мироздания... Он не понимал, что происходит, но остановить заклятье уже не мог, и, тратя свою силу бездарно и глупо, тянул и тянул строки — из самого себя, из своей силы и мощи, своих знаний. Из своей впервые познанной настоящей боли...

И задуманное удалось.

Их было четверо — двое... мужчин и две "женщины". Они были отталкивающе некрасивы. Высокие, плечистые, с длинными руками, бочкообразными туловищами, кривыми ногами. Грубая сероватая кожа, на головах — короткие жесткие рыжеватые волосы, словно мех. Лица — словно звериные морды. Низкие лбы, скошенные подбородки, торчащие из широкого рта клыки. Глаза глубоко посаженные, зеленоватые — и неожиданно для такого облика, живые и любопытные. Не по-доброму любопытные.

У него уже не было сил стоять на ногах. Артано бессильно повалился на землю перед своими творениями, думая о том, что, кажется, постигает на своем опыте, что такое смерть. Сознание уплывало от него, проваливалось в темные бездны, тело не хотело удерживать форму. Двое из сотворенных подошли к нему, присели на корточки. Женщина потянула за его одежду, взяла его руку. Артано безвольно наблюдал, как она подносит его руку к своей пасти, обнюхивая ее и явно собираясь попробовать на зуб. Ему показалось забавным быть съеденным собственными творениями и он покорно закрыл глаза...

Фиолетовая молния ударила по глазам даже сквозь веки. Он на миг зажмурился, но тут же открыл глаза. Твари сжались в углу, та, что пыталась попробовать его на вкус, испуганно скулила, потирая обожженную лапу с длинными и даже на вид острыми когтями. Над ним стоял Владыка — и таким разгневанным он его еще не видел.

Его легко подняли — за шиворот, словно кутенка. Он болтался почти что в воздухе, бессильно обвисая в твердых и жестких руках. Сил встать, выпрямиться не было. Глаза Мэлькора виделись ему, словно два серебряных огня, и от их света было больно и страшно.

— Ты понимаешь, что сотворил?

Артано недоуменно мотнул головой.

— Это — нарушение Замысла. Но страшно даже не это. Рожденные рабами рождены с ненавистью в душах. Своей глупостью ты поколебал равновесие этого мира, и никто не знает, как это повлияет на его судьбы.

— Но... ведь их еще можно уничтожить...

— Нет, нельзя. Они стали частью этого мира, частью его законов. Убей этих — они появятся где-то еще. И к тому же — я не стану убивать живое и беззащитное. И ты ведь не станешь...

Где-то в глубине души Артано и сам понимал, что своими руками тварей убивать не станет, кто и как ему не приказывай.

— Что же теперь делать?

— Учи их. Старайся научить доброму, стереть знание о том, что они — Низшие, рабы.

Артано кивал, плохо еще понимая смысл этих слов. Само это слово — рабы — по отношению к целому новому виду живых существ было слишком странным, чтобы понять его сразу. И все же именно оно было наиболее подходящим для его порождений.

Владыка на миг прикрыл сияющие глаза, словно всматривался куда-то вдаль.

— У твоих созданий будет нелегкая судьба. Никто не вспомнит, что их на самом деле сотворил ты. Их создание припишут мне. — негромко сказал он. — И все будут проклинать их, ибо они будут бичом для всего живого, даже самые лучшие из них. Память о них продлится дольше, чем память о нас с тобой, хотя в конце концов станет детской сказкой...

Из всего услышанного Артано осознал только "нас с тобой". Это было уже слишком — неужели вместо проклятия и изгнания, Владыка оставит его при себе, и будет возможным это волшебное "мы с тобой"?! Это стало последней каплей для обессиленного Майа и он бессильно обвис в руках Владыки.

Он очнулся в замке, лежа на скамье. Было темно, значит, он был где-то в глубинных залах. Попытался подняться, но твердая рука уложила его обратно. Он блаженно наблюдал, как Вала медленно проводит рукой над его телом, проверяя его состояние. Любое проявление внимания было столь неожиданным и приятным, что он даже не хотел задумываться о его мотивах.

— Не думай, что я рад тому, что ты совершил. Это глупый, опасный и детский поступок. Ты навредил мне, навредил Элдар Мориэн. Но, главное — ты навредил Арде.

Голос был холодным, словно порыв северного ветра и таким же далеким.

— Впрочем, я знаю: в этом есть и моя вина. В своих делах я совсем забыл о тебе, а ты воистину творец. Такой талант не должен оставаться безна.. без наставника...

Быстро, боясь, что тот передумает, Артано выпалил:

— Возьми меня в ученики, Владыка! Я буду верным...

— Хорошо. А сейчас, — он властно уложил обратно рванувшегося радостного Майа, — ты будешь спать.

— Спать? Как это — я же не умею...

Вала еле слышно усмехнулся, положил горячую жесткую ладонь ему на глаза, едва различимым шепотом прошептал несколько странных, на грани неприятного, фраз. Артано почувствовал себя слабым и бессильным, перед глазами собралась странная тьма с разноцветными искорками и полосами. В этой тьме, в ее глубине было нечто такое, что звало к себе, и он устремился на зов. Последнее, что он услышал, было чуть насмешливое:

— Спи, мой ученик...

Ученик. Его ученик.

Ученик...

От Пробуждения 390 год.

Странными, слишком странными были эти дети Элдар Мориэн. Всего пятьдесят детей — любимые ученики. Избранные. Измененные. Артано не мог уловить суть изменений. Они были такими же внешне — хрупкими и прекрасными, истинными Элдар. И все же они отличались и от своих ровесников, и от своих родителей. Было в них нечто неуловимое, что никак не давалось пониманию Артано. Все они, как на подбор, были великолепными магами. Слишком умелыми для своих лет и племени. Вообще, они развивались, намного опережая свои года. Кто-то мог обернуться любым зверем уже в неполных десять лет, кто-то спокойно левитировал по многу часов. Другие творили почти с той же легкостью, что и сам Артано. И все же не это было главным.

Была в них некая... обреченность, каким бы странным это слово не выглядело. Словно жизнь их была ограничена, и они стремились до этого срока успеть сделать все задуманное. Это казалось нелепым — до тех пор, пока он не спросил о странных детях Владыку. Они и впрямь оказались Смертными — не по рождению, но измененные магией. После физической смерти их души не вернулись бы к Намо, чтобы воплотиться в положенный срок снова. Они бы ушли некими неизвестными путями — то ли вновь на Арду, а то ли в иные миры. В обмен на право бессмертия они получили иной дар — бесконечно усиленные магические таланты, которые должны были в полной мере развиться к их совершеннолетию.

Артано ужаснулся. Среди Элдар Мориэн он наблюдал смерти — от несчастных случаев. Это было дурно, жестоко — молодые, сильные существа отказывались от существования в искалеченном теле в надежде на новое воплощение. Но понять существо, добровольно отказавшееся от бесконечности жизни в таком прекрасном мире, хотя бы и ради всех умений мира он не мог.

Вообще, отношение Элдар Мориэн к смерти казалось ему наивным и опасным. Они часто рисковали своими жизнями напрасно, иногда отказывались от лечения — только оттого, что четко знали: смерти нет. Смерть — лишь временная разлука, хоть и неприятная, но не вечная. Оттого и жизнь представлялась им чем-то вроде забавной, но необязательной игры.

А дети казались вполне счастливыми. Они возились друг с другом, используя все свежевыученные приемы. Их забавы казались более, чем естественными им самим — но взрослые косились с опаской. Они доверяли тому, под чьим наставничеством жили многие годы, но непонятное страшило — пусть даже это и были их собственные дети.

Куда больше он теперь проводил времени с ирчи — так называли его порождения. Они были не такими уж дикими и непонятливыми, как показались сначала, но до эльфов им было далеко. Теперь их было уже больше шести сотен. Ирчи были довольно плохими земледельцами, но прокормить себя могли. В шахтах работали без усилий, но кое-как. Единственное, что у них получалось действительно неплохо — это владеть оружием. Дневного света они не любили, зато ночью были проворны, как рыси. И столь же опасны.

Они строго усвоили запрет не вредить и слушаться Элдар Мориэн, но научить их жить в мире с прочими живыми существами было невозможно. Артано они слушались беспрекословно — но именно в первые годы он научился быть жестоким с кем-то, причинять намеренно боль. По-другому ирчи не понимали. Мягкость, вежливость они принимали за слабость. Могли напасть сзади, и, хотя он не опасался их, как соперников в бою, было неприятным это вечное ожидание подвоха.

Он менялся, становился более жестким и резким, утрачивая эльфоподобный дивный облик. Острее черты лица, темнее глаза и тени под ними, скупые, строгие жесты, въевшаяся повелительная интонация. Иногда эльфы пугались его, и, возвращаясь от ирчи, он старался отправиться в замок, к Владыке. Там, сидя у подземного озера, он старался очистить душу от жестоких мыслей, впитать покой и силу этого волшебного места.

Слишком медленно менялись ирчи, слишком быстро — Элдар Мориэн. Он не мог уследить за всеми переменами мира, но он переставал быть уютным и знакомым, ускользая из-под пальцев шелковистой тканью, какую ткали эльфы. Единственной вехой среди круговерти перемен казался теперь Владыка, его замок, покой и сила черных стен.

От Пробуждения 397 год.

Она была тонкой и светлой, словно первый луч солнца. Юная эльфийка третьего поколения, одна из старших Измененных. Липовый мед вьющихся крупными кольцами пышных волос, ярко-синие, словно небо летом, глаза. Они были похожи словно брат с сестрой — одинаковые резковатые очерки лиц, одинаково упрямое и строгое их выражение. И понимали друг друга они почти так же хорошо. Почти: потому что странная перемена неуловимо отделяла Айрэ от всех остальных, кроме своих братьев и сестер по изменению — родство более близкое, чем кровное.

Она часто гостила в его доме. Сначала любопытный, но сдержанный подросток — а потом дивный грациозный лебедь, сказочно прекрасная эльфийская дева. С ней всегда становилось светло и радостно, словно и не было никаких бед и горестей — все забывалось, оставался только восхитительный покой понимания, доверия и душевного тепла.

Он готов был лететь к ней быстрее ветра, быстрее самого быстрого коня. Каждую просьбу почитал за непреложный закон. Ради проведенного вместе вечера был готов провести не один час верхом. Вместе они часто гуляли по лесу. Айрэ удивительно понимала природу, даже Майа, познавший законы мира раньше собственного имени, знал о лесе и его обитателях меньше. Девушка знала каждую травинку, назначение каждого листика и корешка, их целебные и ядовитые свойства.

Он мечтал о Айрэ каждую минуту, пока был в разлуке. Ронял предметы, не слышал обращенных к нему фраз. Вместо любимого дела — ковки мечей и доспехов для Элдар, постигал искусство ювелира, многие дни подряд проводя в мастерской, переводя горы материалов. Он стремился сделать нечто особенное, прекрасное — такое, чтобы было достойным этой чудесной девы. Все кольца, браслеты, перстни, выходившие из его рук, казались ему неумелыми, некрасивыми, уродливыми.

Он терял всю свою робость в общении с Владыкой только в одном случае — если разговор шел о ювелирном искусстве. Задавал бесконечные вопросы, пока, наконец, не был вежливо, но настойчиво отправлен на самостоятельное изучение возможности оправления яшмы в серебро сравнительно изумруда с золотом. В глазах Вала появлялась едва уловимая насмешка, когда он в очередной раз охлаждал пыл влюбленного ученика.

Самым трудным было пытаться объяснить свои чувства Айрэ. Никак он не мог выбрать момента, найти подходящие слова — да и сам не понимал, что за странное чувство прибавилось к прочим. Он видел, как эльфы ухаживают друг за другом, женятся, заводят детей — но никогда не задумывался, зачем и почему они это делают, считая это обычаем, присущим самой природе Элдар. Он не проводил параллелей между их чувствами и тем наваждением, что владело им.

Он все время искал отклик в синих глазах Айрэ, пытался понять, так же ли она чувствует себя разрезанной пополам, если его нет поблизости. По спокойной и серьезной девушке, вечно возившейся с травами, было трудно понять, что же у нее на душе. Она была приветливой, отзывчивой и ласковой. Прикосновение ее пахнущих мятой и зверобоем рук было словно волшебство больше магии, которой она владела. А ее магией была магия Земли.

Она научила его особенному умению — сну. То, что однажды было применено только как лекарство, оказалось чудесным умением. Его сны не напоминали сны прочих Элдар — он четко понимал, что спит и всегда направлял сам сюжет. Но сама по себе возможность созерцания дивных нереальных картин была восхитительной. Чудесные звери, небывалые пейзажи, волшебные предметы причудливо переплетались перед его глазами с реальными знакомыми вещами и существами.

Только иногда сны были странными и страшными, не подчинявшимися ему. Там было зарево багрового огня и испуганные лица знакомых Элдар Мориэн, ветер, раздувающий тучи золы над пустыми полями, рушащиеся горы и море, затапливающее поля. Он гнал прочь такие видения, вытаскивая себя прочь в привычные добрые сказки, но чувство тревоги не проходило до самого утра, тонкими щупальцами вползая в завесу привычных прекрасных картин, причудливо и недобро искажая их. Он опасался, что чем-то болен, что его рассудок не вполне здоров. И никому не рассказывал о пугающих и непонятных видениях.

Война Могуществ Арды.

Это было невозможно, невероятно: война. Он никак не мог поверить в то, что видел собственными глазами. Да, он знал, что оружием можно не только развлекаться, но и убивать — этот урок был выучен накрепко. Но даже представить себе то, что много одних живых и разумных существ может выйти с оружием против не меньшей толпы других, не менее живых и не менее разумных — это было выше его сил. И все же это было.

Воинство Валар выглядело не менее растерянным и смущенным. Они умели воевать совсем по-другому. Та война была ровесницей этому миру — Валар Света, Темный Вала, их вечный спор. Спор — путем того, о чем спорили. Магическая сила против магической силы. Сама земля была оружием и предметом спора. Даже не все из них умели владеть иным, материальным оружием — видимо, это увлечение было более популярно в Средиземье.

Когда огромное воинство, состоящее из Майар Амана, высадилось на берегах залива, омывавшего северные границы земель Элдар Мориэн, первым об этом узнал Артано. Ему доложили его воспитанники — волки. Он отправился сам. Зрелище было грозным и устрашающим — стройные шеренги сияющих, закованных в металл тел, неживое спокойствие уже ставших непривычными для него лиц. Блеск оружия. Странные мечи — очень тяжелые, предназначенные, чтобы держать их двумя руками. Тяжелые доспехи, целиком покрывающие владельца. Яркие знамена, гордость на лицах.

Артано мог уловить их мысли. Они пришли освобождать Средиземье от гнета страшного Врага. Уверенные в своей правоте, они уже не хотели знать никаких иных доводов, кроме одного — спасти Покинутые Земли, сохранить и украсить их для прихода Детей Эру. Мрачная красота побережья, что так восхищала Артано — высокие источенные ветрами и волнами скалы, неистовое биение темно-свинцовых волн об их подножия, неумолчный свист ветра — казалась им опасным и отвратительным уродством, лучшим свидетельством злобы и коварства Врага. Им было неуютно на этом побережье, неуютно и тревожно. Но они были полны решимости.

Артано оценил число и состав сил противника. Все показалось ему нестрашным и несерьезным. Валар Света уже не раз терпели поражение в битвах с Мэлькором. Это была еще одна попытка — и, по его мнению, неудачная. Для Владыки, думал он, выставить с помощью силы магии всю эту зарвавшуюся компанию, бряцающую железом, будет проще простого. С этой уверенностью он вернулся в замок.

— Эта битва будет не битвой магии — битвой оружия.

— Но почему, Владыка?! Их больше — и они бессмертные. Это невозможно!

Вала медленно засучил рукав своего черного одеяния, обнажил сильное, красивой формы запястье. Под смуглой кожей заметно пульсировали синеватые жилки.

— Дай мне свой кинжал.

Артано недоуменно протянул ему вчера только откованный кинжал — рукоять в виде головы волка, обоюдоострое лезвие. Вала медленно и несильно провел вверх по предплечью. Из длинного прямого разреза извилистой змейкой заструилась кровь. Артано знал — для воплощенных Айнур такое ранение не страшно. Через миг тело само залечит повреждение. Это не зависит от желания — это изначальное свойство: пока есть сила, он бессмертен.

Шли бесконечно длинные минуты — а темно-алая кровь продолжала струиться и капать на каменный пол. Артано никак не мог понять, что же это значит — и вдруг словно колючей веткой по лицу хлестнуло:

— Что... это? Где твоя сила?

— Там. — Вала повел здоровой рукой в сторону западного окна. — Сдерживает волю тех, кто считает, что проще уничтожить все сущее на земле и перестроить ее заново. Тех, кто привык воевать, руша горы и создавая на их месте моря. Потому что — этого нельзя допустить теперь, когда на этой земле есть разумные существа. Ты ведь помнишь — война, уничтожающая континенты. Но больше такой войны не произойдет. Это будет война мечей.

— Но для чего вообще быть войне? Когда они узнают о том, что Дети Эру уже пробудились — разве они захотят воевать?

Владыка подозвал его к окну, указал вниз. Двое совсем юных эльфийских детей, спокойно зависнув в воздухе на уровне роста высокого взрослого, весело перекидывались маленькими сияющими огоньками. Рядом молодой ирчи усердно обтесывал какую-то деревяшку. Кто-то из малышей что-то сказал ему, ирчи, судя по всему, ответил что-то грубое. Юная девочка небрежно кинула в него огоньком, от чего ирчи попятился и с искаженным лицом схватился за ногу. Девочка повторила приказ — и на этот раз ирчи не ослушался.

— Это уже не Дети Эру. По крайней мере, они весьма далеки от представлений аманских Валар. Что-то пошло не так, но сейчас, кажется, уже поздно об этом думать.

И это будет признано еще одним доказательством моей злой воли. Я не говорю уже о твоих творениях...

— Но что же делать, Владыка?

— Хочешь честный ответ? Не знаю. Быть может, что-то сделать смогут твои ирчи. Они хорошо выучились пользоваться мечами...

— Да уж... — криво улыбнулся Артано. — Только этому они и выучились. Но их мало.

— Быть может, что-то смогу сделать я.

— Мечом? Владыка...

— Не перебивай! — Артано испытал ощутимый удар — не рукой, но словно самой волей. — А остальные должны уйти к родичам на восток.

— Они не уйдут.

Артано слишком хорошо знал беспечных и бесконечно уверенных в своей всесильности Элдар. Убедить их — все без малого десять тысяч человек? Легче сразу уронить им — и себе — на головы небесную твердь. Потому что быть может тогда они поймут, что на свете есть что-то страшное, непосильное для них. А слова — "война", "смерть", "боль" — для них шутка и пустой звук. И они не успели научить Элдар Мориэн подчиняться. Вольное племя — есть только воля вождя да совет Аран Морвейн. Совет — не приказ. Его забудут с благодарностью. Слишком поздно учить их подчиняться.. слишком поздно что-то вообще делать.

— Значит, хотя бы надо позаботиться о детях. Я доверяю это тебе. Собери детей и уходи в племена, что живут восточнее озера. Туда это победоносное воинство не дойдет в любом случае. Вернешься с ними, когда все закончится.

— Кончится... чем?

— Возможно, мы сумеем победить. В противном случае, я думаю, вреда им не причинят: все-таки Дети Эру. А ты уйдешь сразу после того, как будут уничтожены твои воины-ирчи. Этих не пощадят, я знаю.

— А как же ты, Владыка? Мне тебя оставить?! Я не предатель! Я..

Когда-то ему казалось, что он вообще не умеет кричать. Теперь же голос сам рвался вверх — и от собственного крика делалось жутко.

— Ты будешь предателем, если не выполнишь того, что я тебе приказываю. Я доверяю тебе самое ценное — детей. В них все мои труды, они наследники всех изменений. Они уже почти люди. Это для меня больше, чем собственная свобода.

Артано еще раз попытался что-то сказать, но голоса не было, не было и дыхания. Он мог бы не дышать хоть всю жизнь, но как избавиться от тугого кома, что забил горло и мешает говорить, спорить, вообще о чем-то думать? С ним никогда такого не было — перед глазами стелилась мутная пелена влаги, предательски дрожали руки. Странная дрожь сотрясала его.

Он с трудом выдавил непослушными губами:

— Но что будет с тобой?

— Не бойся за меня. Я в любом случае останусь живым и свободным: у них у всех не хватит силы справиться со мной. Я сильнее.

Последнюю фразу Владыка произнес гордо и громко. Только сейчас Артано заметил, что на поясе у него меч — тот, первый клинок, что сделал сам Майа. Деревянная рукоять была отполирована дотемна и хранила четкий отпечаток ладони — крупной и твердой.

— Это...действительно так? — слова казались невозможной наглостью — усомниться в том, что говорит Владыка, переспрашивать его. Но тот не осадил Артано. Притянул за плечи к себе, обнял — легко, едва касаясь ладонями его спины.

— Со мной ничего не случится. — Тихо сказал он. — Иди.

Война Могуществ Арды.

Первые бои производили на него впечатление нёререальности. Отряды ирчи были сильны, но не были подготовлены для совместных действий. Впрочем, не особо умели этого и Майар. Тех же, кто ими руководил, Артано вообще не видел. Поединки были яростными, но короткими. Его воинов убивали безвозвратно, зато Майар могли воплощаться вновь и вновь. Да и были во много раз выносливее и сильнее.

Сам он не участвовал в боях, оставаясь, согласно приказу Владыки, только командующим. Не более двух дней он играл эту непривычную роль — на закате второго дня был убит последний из его солдат. Впрочем, Артано подозревал, что некоторое их количество просто-напросто сбежало далеко в леса, не желая умирать попусту. Он хорошо знал свои творения — послушные с виду, они могли быть необыкновенно своевольными и упрямыми, особенно, если были в чем-то жизненно заинтересованы. Войско Амана методично подвигалось к землям Элдар Мориэн. Никто из которых не пожелал покинуть свои земли.

Майар были хорошими воинами. Они дрались смело и уверенно. Ирчи вызывали у них особенную неприязнь. Их даже не брали в плен. Но, в общем, вся эта война казалась несерьезной, ненастоящей. Казалось, вот пройдет эта ночь, и все вернется на круги своя — оживут его воины-ирчи, которые только притворялись бездыханными. Уйдут эти закованные в серебристую сталь чужаки, оставят их жить как раньше — в мире и покое.

Он пытался уговорить Элдар Мориэн уйти, скрыться в лесах. Они не понимали его, воспринимая его слова, как насмешку. Уйти? Уступить каким-то незваным захватчикам? Да будь они хоть сами боги — это не их земля. На ней дома Элдар и поля, они живут тут уже чуть не половину тысячелетия. Так с какой стати им оставлять свой край каким-то чужакам? Смех, улыбки, радостное возбуждение. Повсюду звон оружия, блеск доспехов. Большую часть из них сделал сам Артано — но разве для того? Ведь только для поединков, для забавы... Слишком хорошо Майа знал, что Элдар Мориэн, даже сильнейшие из них — не бойцы. Слишком несерьезным для них все это было.

Утешало одно: Владыка действительно сумел сдержать силу воинства Амана, лишить даже самых могучих из них возможности использовать что-либо, кроме силы собственного тела. Не было никакой магии, даже самой простой — магии наваждений, которые он сам умел так хорошо создавать. Но этого было мало, слишком мало, чтобы Артано мог поверить в возможность победы.

Но где-то в глубине сознания ютилась подлая и предательская мысль: неважно, что будет со всеми этими Элдар, лишь бы Владыку не коснулась никакая боль. Все их жизни не стоят Его жизни. Он приказал позаботиться о детях — и Артано исполнит этот приказ любой ценой. Но — только потому что получил приказ. А больше всего ему хотелось бы встать рядом с ним в бою, который, он знал, непременно состоится. Спиной к спине, до последних сил. И потом, все, чтобы не последовало — вместе.

И все же он был принужден уходить. Три дня пути пешком, со скоростью Элдар — а с детьми, должно быть, и больше. И не менее суток пути назад, даже если очень торопиться. Четыре дня... За четыре дня произойдет слишком много всего. Уже завтра войска встретятся в первых боях. Войска... Да какие же это войска — эти не понимающие, что их ожидает эльфы? Артано вспоминал запах крови — не эльфийской, крови ирчи, который ощутил, командуя в первом бою. Это было отвратительно — сладковатый, душный. Голова от него кружилась, и руки предательски дрожали — не от отвращения, от странного возбуждения. Было что-то завораживающее, притягательное в запахе крови. Дарило уверенность в том, что умеющий причинять другому боль будет сильнее всех. И эта мысль одновременно притягивала и отвращала.

Он покорно вел детей — тридцать малышей, не старше пятнадцати-двадцати лет: они не были Измененными. Остальные предпочли, взяв в руки оружие, остаться — и невозможно было убедить их уйти. Приказов же — они не слушались. Малыши уходили за ним неохотно, несмотря на юный возраст, понимая, что оставляют своих родственников в какой-то странной и незнакомой беде. А их отцы и матери легко прощались со своими детьми, уверенные в том, что разлука — ненадолго. Они готовились к скорой и легкой победе.

Лесные тропы были им легкими. Дети леса и луга, учившиеся слышать голоса лесов и рек раньше, чем понимать свою речь, они умели выбирать безопасные пути. Подолгу не уставали, даже самые маленькие. Те, что были постарше помогали совсем маленьким, заботились о них — искали ягоды и плели венки. Уже к вечеру все это напоминало милый пикник в лесу, ничем не отличающийся от тех, какие часто были в их племени. Даже лучше — без ограничивающей заботы взрослых, только с знакомым и привычным Майа Артано, который не особенно старался делать им какие-то замечания.

На самом деле, Майа едва видел что-либо кроме самых очевидных препятствий. У всех Айнур была способность улавливать мысли друг друга, сильнее или слабее, в зависимости от степени их симпатии друг к другу. И, напрягая все чувства, которых не знают другие живые существа, он мог уловить отголоски мыслей Мэлькора. Никакого утешения они ему дать не могли: война шла полным ходом, увиденные Дети Эру лишь на краткие мгновения повергли их в замешательство. После краткого совещания Валар, шедшие в арьергарде войска, признали их неразумными творениями Врага, подобными диким зверям. Тому были свои причины — Элдар Мориэн использовали все возможные силы, и оружие, и магию. Их магия не была опасна для земли в целом, но могла быть серьезной угрозой для любых воплощенных. То, что было забавными, но не опасными умениями, легко превратилось в грозное оружие.

Так, например, огненные шары, которым когда-то жонглировали дети, хвастаясь магическими умениями, не казался никому оружием — пока кто-то из этих недавних детей не увеличил его до размеров головы ребенка и не кинул в не ожидавшего ничего подобного аманского Майа. Соприкосновение огненного клуба с металлом доспеха убило его жестокой смертью. Артано понимал, что это не навсегда, но ему стало искренне жаль существо, которому пришлось пережить такое. Его передернуло. И так было не один раз.

Он был целиком на стороне Элдар Мориэн — но он словно впервые увидел их с другой стороны. Милые, беззаботные, добрые эльфы, считавшие охоту страшной жестокостью, понимавшие заботу каждого дерева, могли быть неожиданно жестокими и безжалостными. Артано понимал — они охраняют свои земли. Он сам не церемонился бы в методах, будь он там, был бы в первом ряду сражающихся. И все же ему не нравилось увиденное. Что-то странное, едва уловимое, но глубоко отвратительное чудилось ему в юных лицах, с милыми улыбками отправлявших противников на смерть, спокойно использовавших против них магию и меч, в зависимости от ситуации.

Два противоположных начала боролись в нем. Одно, изначальное, помнившее свет, что был до Песни, говорило: "Дети не должны убивать. Это противоестественно!". Другое, что рождалось в поединках, в долгих странствиях в волчьем обличье, в неудовлетворенной жажде творения, утверждало совсем другое. "Жизнь — это вечный бой. Побеждает сильнейший. Честь и жалость — пустые слова. Главное — победа...". Это было в его сильных, не знающих еще боли руках, в воспоминаниях о ночной охоте в волчьей стае на заснеженных северных равнинах.

Три дня пути. Трое суток видений. Однообразных — кровь, боль и смерть. Зарево пожара над подожженным поселком — пока только первым. Лица Элдар, искаженные болью или странной радостью. Лица Майар со странной скорбью в глазах: они все же поняли, что ведут войну с разумными существами. С теми самыми Детьми Эру, прихода которых так долго ждали. Но именно это понимание сделало их безжалостными. Они видели эльфов только такими — бесконечно опасными, вооруженными странными мечами и мощной магией, использовавшей иные, нежели привычно им, силы. Воинство Амана не хотело проливать кровь понапрасну. Они предпочли бы взять этих бедных искаженных волей Врага существ в плен, чтобы попытаться вылечить их от зла.

Да только те не хотели сдаваться. Их никто этому не учил — отступать перед опасностью, сдаваться без борьбы. Они так четко знали — это их земля. Их дома. Их право жить своей судьбой. Своей собственной, самим выбирать себе пути и наставников. Эльфы не особенно вникали в перипетии многотысячелетнего конфликта, что раздирал Арду на темную и светлую стороны, заставлял великое Равновесие балансировать словно на лезвии меча между двумя равно гибельными формами: торжеством Света или победой Тьмы. Им было все равно — вопрос для них звучал совсем по-иному: кто-то хочет лишить их дома и свободы.

И сражались до последнего и дети, и женщины. И юная девушка, из рук которой ловким приемом был выбит меч, деланно замерла, словно сдаваясь — только для того, чтобы неожиданно полоснуть себе по горлу выхваченным из-за пояса кинжалом. А другой мужчина предпочел взорвать последний магический огонь — погибнув, но не сдавшись. Логика их была проста: "Мы не сдадимся тем, кто пришел на наши земли с оружием. Лучше смерть, чем плен!" Где-то там, среди сражавшихся была Айрэ — его Айрэ — и он нисколько не сомневался, что она так же предпочтет смерть плену. А это означало разлуку навек: никто не знал, где и когда доведется встретиться тем, кто был Измененными — выбравшими путь смертных.

Война Могуществ Арды.

Несколько слов брошены вождю одного из восточных племен Элдар, дети отданы под его попечение. Он быстро простился с ними, отводя глаза, когда его спрашивали о судьбах родителей. Тридцать серьезных малышей в темной дорожной одежде стояли тесным кругом, странно выделяясь среди светлых одеяний и веселых улыбок обитателей лесного города. Глаза детей Мориэн были недетски суровыми.

— Зачем ты привел нас сюда?

— Ты обманул нас, сказал, что скоро мы вернемся обратно...

Артано не знал, что им ответить — но ему было безразлично, в чем его будут обвинять. Ему необходимо было скорее вернуться обратно: быть может, он еще успеет к последнему бою. Он должен там быть, должен! И потому он не стал тратить время, просто молча ушел прочь. Потом, все потом. Потом он будет просить прощения у каждого из этих малышей — а сейчас ему пора в путь.

Он знал, что сражение безнадежно проиграно. Войско бессмертных могло восстанавливать свои силы бесконечно. А Элдар гибли один раз — и навсегда. Но его не волновал исход боев, собственная судьба, возможный плен. Важным было только одно — возможность встать в этом бою спиной к спине с Владыкой. Доказать ему свою верность — кровью, жизнью.

... предельно быстрый бег через лесные дебри. Стерты в кровь волчьи лапы, разрывается грудь от нехватки воздуха. Даже Майар не всесильны, и пусть сам Владыка когда-то сказал, что Артано сильнее всех известных ему Майар — он тоже мог знать усталость. И все же бежал, хотя кровавый пот застилал глаза. Только стук собственного сердца он слышал, только то, что было далеко отсюда — видел. И хотелось бежать еще быстрее, но он не знал твари быстрее, чем волк.

А потом стало окончательно поздно, и оставалось только упасть на землю и смотреть, хотя бы и хотелось выцарапать себе глаза, чтобы ничего не знать, ничего не видеть...

... потому что то, что он видел, было много страшнее, чем собственная смерть.

Последний бой шел перед замком Мэлькора — и сам он сражался в первом ряду обороняющихся. Черный, как ночь, полный доспех, до боли знакомый меч с простой деревянной рукоятью. Это было ослепительно красиво — и страшно. Никто не мог и близко подойти к черному вихрю, вокруг которого лезвие словно размазывалось в дымном воздухе в серебристое пятно. Клинок будто бы был сразу во многих местах — и никому не было пощады. Легкий и изящный меч в умелых руках был воистину смертоносен. В одиночку Вала теснил Майар, выкашивая серебристой молнией смерти ряд за рядом. Казалось, еще немного — и войско противника дрогнет под неистовым натиском одинокого мечника. Он наступал медленно, но неуклонно, и его путь был вымощен серебряно-кровавой черепицей мертвых тел.

И все же он был один — а Майар учатся быстро. Они постепенно наступали с флангов, и вот уже оставалось не более десятка защитников, и они были безнадежно окружены. Еще миг — и Вала остался один. И все же он сражался — так же уверенно и страшно, словно и не замечал, что бьется один. Воины замерли, опасливо расступаясь перед ним — легкий клинок непрестанно выписывал круговые движения, готовый сразить любого приблизившегося.

Но вот Майар расступились, и среди них показался некто, без доспеха, в красно-золотом одеянии. Он был высок и необыкновенно широкоплеч, с коротко и неровно обрезанными рыжеватыми волосами и густой рыжей бородой. Артано почувствовал в нем Вала, но видел он рыжебородого впервые. Незнакомый Вала был безоружен, только на правой руке была доходящая до локтя латная перчатка.

Мэлькор опустил, а затем отбросил меч. К ужасу Артано, туда же полетел шлем и неожиданно быстро скинутая кольчуга. Теперь на Вала была только рубашка из тонкой черной ткани — так же, как на противнике. В руке — только короткий кинжал. И — рассеченное едва ли не до кости левое плечо — темная и густая кровь заливает всю руку, выплескиваясь из рассеченных сосудов. Артано застонал и сжал руками виски. Видение то ускользало, то было особенно ярким.

Противники медленно и непостижимо плавно кружились друг вокруг друга, нащупывая возможности к нападению, проверяя друг друга едва уловимыми постороннему взгляду обманными движениями. Потом рыжебородый Вала неожиданно попытался ударить правой рукой, облаченной в перчатку, но в ответ получил легкий, но болезненный порез на предплечье другой руки. Еще и еще удары, парирования... Артано видел, что незнакомец гораздо медлительнее — но он пользовался обеими руками. Владыка не нападал — только защищался, и это говорило о том, что он не надеется выиграть поединок.

Соперники сошлись врукопашную, обхватив друг друга словно бы в радостном объятии — только вздутые мускулы на руках и спинах противоречили идиллической картине. Над полем битвы повисла звенящая, страшная тишина — ни звука, ни шороха. Все напряженно следили за единоборством. Слишком долгое время силы казались равными, исход никто не решился бы сейчас предсказать... и все равно настал момент, когда силы стали покидать Мэлькора. Рыжеволосый медленно пригибал его к земле. Тот высвободился каким-то молниеносным приемом — и тут же получил сокрушительный удар в лицо. Мэлькор упал на колени, но тут же поднялся — навстречу еще одному удару. И поднялся вновь — и вновь удар. А четвертого удара не последовало — Артано увидел, как кто-то вышедший в круг, удержал уже занесенную руку торжествующего победителя. По небесно-синему с золотым шитьем плащу Артано узнал Манвэ.

Подошли двое Майар в золотых одеяниях Майар Аулэ. Они несли большую, и, по всей видимости, тяжелую цепь из черного металла. Вала дерзко и надменно улыбнулся разбитыми в кровь губами и сам протянул им руки. Именно он — раненый, с разбитым лицом и скованными руками казался сейчас победителем: стоящий свободно и уверенно, с удивительно гордо откинутой головой и насмешливым взглядом. И под этим взглядом отводили глаза все, на кого падал пристальный взор светлых глаз. И в какой-то момент Артано показалось, что Владыка смотрит прямо ему самому в глаза.

"Я вернусь, ученик!" — услышал он. Или послышалось?

И темное беспамятство поглотило его.

От Войны Могуществ 25 год

Он уже почти и не помнил — каково это, пребывать в облике ином, нежели звериный. Слишком уж это было страшно — принимать облик Детей Эру. Память неотступно шла за ним по пятам, преследуя, не давая передышки. А облик зверя — что ж, у зверей есть один прекрасный дар, дар беспамятства. И оно накидывало тонкую полупрозрачную пелену на все события прошлого, оставляя важными и значимыми только нынешние, сиюминутные: запах, след, голод...

Еще в первый или второй год после разгрома он построил на юго-востоке от руин замка, что завоеватели называли странно и неуклюже — Утумно, небольшую крепость. Тогда он впервые заинтересовался тем, как строить неприступные замки — и его первое личное творение вполне соответствовало замыслу. Замок стоял на острове, расположенном в центре лесного озера. С берегом его соединял только широкий каменный мост, на который были наложены мощные охранные чары. Сам остров был окружен выступающей высоко из воды каменной гладкой стеной, поднимающейся на много ростов. Стена была мрачной и толстой, отполированной до блеска, только по самому верху исчерченной узкими щелями бойниц.

Сам замок, в противоположность стенам, был легким, почти игрушечным. Тонкие стройные башни, арки, высокие своды, широкие проемы окон, невесомые лестницы... Широкий внутренний двор, вымощенный серыми каменными плитами. Лежа на нагретых солнцем плитах, можно было лениво следить зоркими волчьими глазами за движением облаков по ослепительно синему небу над Средиземьем, а можно было мчаться по блестящему камню моста — на охоту, вперед, в лес... Беззаботные теплые дни, ленивые и скучные, перемежаемые только животным восторгом ночных погонь за пленительно источающим запах страха зайцем... Но этого всегда было недостаточно, и огромный черный волк выл ночами на ненавистный равнодушный лик луны — и сам не знал отчего.

Зато это прекрасно знала черная птица, что кружилась лунными ночами над башнями Тол-ин-Гаурхот, Волчьего острова — знала и ненавидела это знание. Полет был не развлечением — лекарством. Все Айнур могли принимать облик реальных или небывалых живых существ, и полеты были для них довольно обыденны, но для Артано возможность проноситься бесшумным вихрем над пустой землей была более, чем умением. Мчаться вниз к застывшей в молчании заснеженной равнине, пьянея от страха разбиться об обманчиво-мягкие снежные глыбы, любоваться сияющей на ломком льду лунной дорожкой, из последнего усилия могучих, но все же не всесильных крыльев взмывать вверх в ладони от острых клыков скал — что могло быть лучше? В такие минуты казалось, что отступает память и боль, а душа становится росчерком неведомого пера на ночных равнинах, залитых лунным светом.

Память и боль... Он выучил значение этих слов навсегда. Память всегда была рядом, за спиной — молчаливый охотник. Боль — была просто тем, что снова и снова втыкалось в беззащитную грудь. Картины прошлого — отвратительный наркотик: не можешь отказаться, хоть и знаешь его смертоносность. Вновь и вновь вспоминать — только затем, чтобы вновь валиться кубарем с каменных ступеней замка, швырнув себя в твердые стены: заглушить физической болью душевную. Сдирать в кровь когти, бессильно пытаясь проскрести насквозь скалы...

Он не мог не возвращаться на руины. Груда черных камней — вот что осталось ему. Дымных и еще хранящих память об жестокой магии, которой были разрушены. И выл одинокий волк лунными ночами, и от этого воя у всего живого леденела в жилах кровь. Память... Память только об одном — о Владыке. Его голос, его глаза, его короткие отрывистые замечания. Его умелые сильные руки, руки мастера и властелина... И меч — первый меч, сделанный Майа — который он взял с собой в последний бой. Последние минуты боя, проклятый поединок, горькие слезы отчаяния на глазах беспомощного ученика... Айрэ, возлюбленная, осталась далекой светлой тенью — а это никак не могло уйти, рассеяться прахом.

Он знал разумом все причины такой смертной тоски. Майар без тех, кого выбирают себе в учителя — не могут чувствовать себя цельными. Это больше, чем дружба и больше, чем любовь — это неразрывные узы взаимных клятв верности, это неделимое родство душ и сердец. Лучше лишиться половины себя, чем Учителя — это намного легче. Но разум разумом, а сердце... Не прикажешь ему забыть, не заставишь простить — и черная ненависть застит глаза, рвет в клочья все хорошее, что когда-то было в тебе. И, зная, что ненависти покоряться нельзя, уничтожаешь ее в себе, давишь до последней капли, пока не упадешь бессильно в борьбе с собой. А то, что встает с холодных равнодушных камней — пустое по самой сути своей, пустое страшной и горькой пустотой, выжженной дотла самоистязанием и скорбью.

И разносился над ночным лесом волчий вой, и мчалась над равнинами севера черная птица-тоска, и непроглядным казалось будущее...

От Войны Могуществ 130 год

... Он мчался по лесу, по своему обыкновению в волчьем облике, когда почуял незнакомый запах, странный, резкий и заманчивый. Были в нем нотки дыма, и трав, и острое лезвие запаха живой юной плоти — но не звериной, ибо никакой зверь не потерпит рядом с собой железа. Пусть и плохого, но железа — выплавленного умелыми руками мастера. Мастера, у которого есть руки. Но это были не эльфы — он знал это не менее четко, чем свое имя. Но — кто же?!...

Он умел красться тише, чем тень от травинки, ползущая вслед за солнцем. Он мог переменить облик или стать невидимым. И тихо-тихо он пополз по тревожащему свежему следу.

Эльфы? Нет. По сравнению с эльфами эти создания куда более грубо сложены. Лица — без эльфийской резной утонченности, более округлые и разнообразные. Четко различающиеся у мужчин и женщин фигуры — плавные округлости женских, угловатая сила мужских. Добротные дома, многочисленные животные, суетящиеся дети... Люди. Младшие Дети Эру. Смертные от рождения, уходящие неведомо куда... Новая сила.

Черный волк тихонько стоял чуть ли не у самого крайнего дома в поселке и ухмылялся, вывесив из пасти розовый с синеватым язык. Эльфы бы уже давно обнаружили его. Эти — и не подозревали. Зато оружия было полным-полно: странноватое, грубое, неуклюжее. Но — разнообразное. И даже в руках у малышни — легкие маленькие клинки...

Он вернулся незамеченным на Тол-ин-Гаурхот. Запах человеческого поселка еще долго не давал ему покоя. Он думал — и для этого пришлось принять облик, подобный тому, что был у него раньше. Волк мыслить никак не хотел. Артано понравилось то, что он увидел — люди, горький чад их очагов, их шумные дети. Их неловкие мечи и луки. В этом была... надежда. Так заманчиво было прийти к ним и остаться — учить. Вновь взять в руки кузнечный инструмент, сделать что-нибудь красивое и полезное. Говорить с живыми и разумными существами...

Но — нет! Довольно. Уже один раз было это все — и беседы, и мечи, и привязанности. Было — и рассыпалось душным пеплом костров, безжалостно уничтоженным с лица Арды племенем разумных и живых. И нельзя больше, нельзя брать ответственность за чужие жизни...

В думах прошла ночь. И еще день, и еще ночь. А наутро он принял решение — ибо вспомнил свои клятвы верности. Он пойдет к этим людям, и станет их вождем, и воздвигнет над землей Севера твердыню, что возвысится выше туч. И там, в этой твердыне чернее камня и крепче железа, будет ждать Владыку. Ждать и готовиться к его возвращению. И готовить людей — они будут воинами прежде всего. И любой ребенок будет в бою опаснее, чем десять валинорских Майар. Ждать — пусть для этого понадобятся века, пусть поколения сменяют друг друга. Он дождется. И Владыка Мэлькор, учитель, вернется в могучую державу — на трон. А он... Он будет лишь Наместником.

Артано вновь принял зримый эльфоподобный облик, привычным жестом сотворил себе одежду — черный плащ из плотной теплой ткани, изящная — высокие манжеты, отложной воротник , пуговицы из драгоценного сиреневого камня — темно-фиолетовая рубашка, узкие штаны, высокие сапоги. Так он одевался среди Элдар Мориэн, ценивших элегантность не меньше других умений. На волосы — обруч из лунного серебра. Только этот обруч, да еще меч и черный щит остались у него от прежних времен. Предметы, хранившие память о Вала Мэлькоре — его обруч, и его руками сделанное оружие. На миг сдавило горло ненавистными слезами — но он сдержался, как привык сдерживаться уже не один десяток лет.

И какое везение, что, уже выходя, он все-таки посмотрелся в зеркальную гладь воды...

Ибо ошибкой было бы приходить к людям в таком облике.

Черные тени глаз, неестественно бледная кожа и болезненно заострившиеся черты эльфоподобного лица. Не то усмешка, не то волчий оскал искажает лицо, узкое и неприятное в ореоле черных, как вороново крыло, волос. Истинный облик Майа — тот, что соответствует его душе.

Нет, так дело не пойдет. Он должен быть привлекателен внешне, помимо тех знаний, что принесет с собой. Так проще, так легче — они скорее поверят красавчику, чем полузверю с неистовой скорбью в глазах... И он начал лепить себя — медленно и вдумчиво, вспоминая облики всех, виданных им когда-либо, существ, постигая и создавая новый канон.

Смуглая кожа оттенка стойкого северного загара. Темно-рыжие вьющиеся волосы — пышной копной. Тщательно вылепленное, точеное лицо — необыкновенно правильный овал, округлый сильный подбородок, короткий прямой нос с легкой горбинкой. Брови — двумя чертами — вразлет, глубоко посаженные миндалевидные глаза с длинными ресницами, зеленые, словно крыло бабочки и в глубине золотые искры. Завораживающе прекрасные очертания щек и скул.

Тело — такой же идеальный инструмент. Сильное, и красивое: он внимательно рассмотрел рисунки мышц у людей. Словно бы он годами развивал свое тело — прекрасно прорисованные мышцы, идеальные пропорции... Мужественный облик — что лицо, что тело. Привлекательный и для женщин, и, что важнее, для мужчин. Командовать ему — муужчинами.

А глаза... Но никому из людей не прочесть той тоски и одиночества, что притаилась на дне рукотворного зеленого зеркала, ограждающего внутреннее он внешнего.

Девочка лет шестнадцати выбежала ему навстречу из-за куста можжевельника. Простое холщовое платье, туго заплетенные темные косы разметаны по плечам. Изумленные светло-зеленые, цвета молодой травы, глаза. В руках у нее была корзина, из нее торчали разнообразные по цвету и форме листья и ягоды. Она замерла на миг, потом, плавно опустив корзину на землю, легко поклонилась — старшему, воину. Он молча улыбнулся, кивнул ей. Девочка, широко раскрыв чуть раскосые глаза, рассматривала его одежду, оружие, украшенные перстнями и браслетами тонкие руки. Все ей казалось необычным — и длинный и широкий черный плащ, и покрой ворота темно-фиолетовой куртки. Яркие блики света на драгоценных камнях — ограненных, но она еще не знала, что это такое. Зато, будучи дочерью и сестрой оружейников, поняла цену мечу на поясе незнакомца — простому на первый взгляд, со странной полукруглой гардой, чашкой закрывающей руку и слегка изогнутым лезвием с полуторной заточкой. Клинок отливал сказочным звездно-серебристым сиянием драгоценного митрила. Митрила, что ее племя видело только лишь в украшениях Высоких Эльфов.

Он протянул к ней руку в приветственном, как показалось ей, жесте — ладонью вверх. Она недоуменно протянула свою руку. И тут поняла смысл жеста и правильный ответ: положить свою ладонь к ладони. Он крепко охватил ее руку странно горячими, обжигающими пальцами и повернул ее так, что теперь ладони обоих были перпендикулярно земле.

— Артано. — негромко сказал незнакомец и прикоснулся свободной рукой к своей груди. — Артано.

Она поняла — он назвал свое имя.

— Харта. — Прикоснулась она к своей груди.

Глаза незнакомца блеснули — зеленые, яркие, как роса на траве. Он улыбнулся — чуть-чуть, и, не выпуская ее руки, подтолкнул ее плечом. В странной фразе на незнакомом наречии она уловила смысл: отвести его в свое племя. Он забрал у Харты корзину, осторожно раздвинул листья, достал из-под вороха трав горсть черники. Поднес к лицу, вдохнул сладкий аромат. Поднял на Харту странно непроницаемое лицо — красивое, красивее всех мужчин ее племени, мимоходом подумала Харта.

— Арт-эн, — сказал он — " черника"- "благородная ягода". — арт-эн.

— Арт'ан. — повторила на своем языке Харта. Потом указала на него пальцем. — Арт'ано.

На ее наречии это значило — Сын Черники.

Ее племя было таким же доверчивым к чужакам — и это мазнуло по сердцу настороженной памятью. Элдар Мориэн тоже когда-то были такими же наивными. Но эти — отличались, и отличались многим. Неумение понимать природу так же, как эльфы заставило их стать недоверчивыми к ней. Животные крупнее барсука — опасны, а, значит, враги. Дерево — лишь удобный материал. Эльфы — странные и заносчивые чужаки. Но гость пришел в их облике. Пришел — и уже через час вовсю гонял деревенского кузнеца по бывшим его владениям, заставляя то подать одно, то разыскать другое, и сам вовсю размахивал молотом, улыбался девушкам белозубой улыбкой и деланно хмурил брови на любопытную малышню. Словно жил здесь уже многие годы.

... как же это было сложно поначалу — быть уверенным и спокойным, не отзываться на коварную память, подкидывающую болезненные ассоциации с прошлым... Он старался вовсю, контролировал каждое слово и жест, рисуя себе облик: мудрый, но не заносчивый, властный, но спокойный. Уверенный в себе, беспечальный, сильный...

Сначала это было отвратительным — ложь, обман. Потом — обременительной ежедневной обязанностью, потом — привычкой. А через несколько лет он перестал сознательно следить за собой, и уверенный оптимизм стал его свойством. И далекой тенью отошла на задний план мысль о тех руках, на которых хотелось бы плакать о прошлом...

От Войны Могуществ 165 год

Это был самый обычный лесной пожар — явление, хоть и редкое, но заурядное. Только на сей раз на пути огненного вихря оказался поселок людей, Племени Белой Совы. И даже Майа не мог остановить огненную стихию — только отгородить небольшой участок леса у реки. Его хватило, чтобы укрыться людям и домашнему скоту — но не более того. И несколько мучительно долгих часов он держал силой своей воли невидимо тонкую, но непроницаемую стену между огнем и людьми. Выглядело это до странного обыденно — высокий человек с поднятыми вперед и вверх руками, ладонями обращенными к огню. Только отчего-то горящие головни и крупные рыжие искры отлетают, словно натолкнувшись на невидимое препятствие в нескольких локтях от него. А сзади испуганно жмутся к матерям дети, и даже самые закаленные мужчины вздрагивают от рева пламени, раздуваемого ветром.

И тонкой, хрупкой на фоне зарева кажется фигура их защитника... Только если приглядеться — можно заметить вокруг странный ореол золотого и черного цветов, неистовую пляску фиолетовых клякс и серебряных искр. Но едва ли кто мог сейчас приглядываться — страх был больше присущего людям от рождения любопытства...

А потом ушел в даль пожар, выжигая иные уже земли и леса. И осталось племя — бездомным, пусть и в разгар летней жары. Без урожая — и по засеянным полям прошелся огненный смерч. Без возможности охотиться. А детям не объяснишь, что виноват во всем пожар.

И тогда он понял, что слишком уж засиделся на роли не то кузнеца, не то советника вождя в маленьком лесном племени. Слишком привык быть просто — учителем и наставником, просто одним из... А, значит, пришел час исполнять задуманное, заветное — черная крепость, могучая держава, должность Наместника...

Он ушел далеко в северные леса. Долго выбирал место, слушая не себя, не свой вкус — землю. Выпытывая у нее, где лучше всего поставить крепость. И земля в конце концов указала ему место. Невысокий холм — с одной стороны густой лес, с другой — бескрайний простор северного луга, неподалеку — величавая полноводная река. А с четвертой стороны — горы, вдалеке, в туманной дымке. Прекрасное место.

... стены, черные стены, и башни стремятся к луне, выше туч, стройнее сосен... Расплавленный камень поднимается ввысь по воле самой земли, образуя прекрасные силуэты, в которых дивно гармонирует воля создающего и желания земли, из чьего сердца возносятся потоки послушного материала.... будь сильной, будь неприступной и гордой... Словно мелодия серебристых колокольцев, словно биение сердца Арды, словно яростный полет над ночной землей в свете луны — рождается Песнь Творения. Полуденные горячие тени степей, вечерняя песня солнца, садящегося в морские воды, ночной ореол морозного воздуха вокруг крупных, как каменная соль, звезд, утренняя песня птиц весеннего леса — вплетай в свою мелодию мир... Двери, распахнутые ветром, лестницы, ведущие в небо — все это будет здесь, если ты сумеешь понять самое главное: это не ты творишь, это сама Арда творит твоими руками. Попроси ее — и все станет по слову твоему...

И встала на холме огромная крепость из черного стеклоподобного камня — жидкой крови сердца Арды. Странные, невиданные еще здесь пропорции, необычный силуэт: четыре необыкновенно высокие башни прочно стоят на мощном подковообразном основании. Впереди, на округлой части подковы — огромные железные врата. Необычная крепость — необычный уклад для тех, кому в ней жить. Комнаты, а не дома для каждого. Обеденные залы — для совместных трапез, многочисленные мастерские — работать вместе. Никаких больше домиков и сараев, никаких шушуканий по своим дворам. Один — общий — дом, одна общая судьба. И — один вождь. Но не он...

И Племя Белой Совы пришло на новые земли. Следом — еще два дружественных племени. Имя крепости было — Ангбандо, Железная Твердыня на языке, которому обучил их Артано, И всем было там довольно места. Нераспаханные земли вокруг крепости были щедры на плоды и дичь. А пахать — Наместник не позволял, у него были свои замыслы.

Наместник... Как же все изменилось. Еще недавно он был — почти ровня, обманчиво молодое лицо, простая манера обращения. А теперь — он был вождь, единственный правитель всех жителей. Нет, он не требовал ежеминутных изъявлений почтения к себе — просто держался отстраненно и чуть надменно, тщательно копируя манеры вождей человеческих племен. И его уважали — за все. За необыкновенные познания обо всем — ковке оружия и любых других работах с металлом, целительстве, природе, магии. За необыкновенную физическую силу, умение обращаться с любым оружием лучше лучшего воина людских племен. И — главное — за умение быть вождем. Спокойный, редко, очень редко повышающийся голос — мягкий, бархатный, но неумолимо повелительный. Необыкновенное терпение — он мог объяснять что-то по сотне раз, если видел в том надобность. И сила воли — во всем.

Сложно быть ответственным за все — но иначе было нельзя. И был Майа Артано одновременно и кузнецом, и лекарем, и наставником для детей и при этом еще и правителем. Он тратил вовсю свои силы только на одно — везде успевать, во всем разбираться, сдерживать голос, срывающийся порой на крик. И объяснять, объяснять, объяснять — все, что знает и умеет сам.

И напоминать, что он — не Владыка.

Потому что трудно заставить людей поверить в странные и непонятные рассказы о том, кого эти люди и в глаза не видывали. И еще труднее заставить их понять, что именно ему они будут служить верой и правдой, когда тот вернется. А на вопрос "Когда?" — мучительно долго стискивать в широких рукавах побелевшие пальцы, чтобы суметь ответить нечто бодрое и радостное...

А дела ждать не могли.

И летели во все стороны света гонцы с единственным посланием :"Приходите под руку Владыки Севера!". Приезжали в племена людей, тщательно обходя поселения эльфов, даже тех, которые не последовали зову Валар, странные гонцы на огромных, дикого нрава черных конях, вооруженные такой работы мечами, что у лучших кузнецов от зависти леденели сердца. Говорили везде об одном: о плодородных землях на Севере, о могучей крепости, предлагающей Книгу, Хлеб, Руку и Кольцо — знание, помощь хлебом и войском, брачные союзы. Предлагающей всем, кто согласен переселиться на северные земли — лишь за небольшую дань Хлебом.

Посланные старейшины недоверчиво щупали, растирали в мозолистых пальцах, даже пробовали на вкус невероятную землю. Ослепительно черная, жирная, комьями с добрый орех — не бывает таких земель так далеко на севере, единогласно качали головами старики. А все же — была. Странно, но такая почва встречалась только широким полукругом вокруг Ангбандо, неожиданно сменяясь чуть южнее на обычный для таких земель глинозем.

И пришли четыре племени из приглашенных. Расселились широко по плодородным землям, построили дома, обзавелись хозяйством. Завели детей. Не воины — кормильцы. А что почетней — сковать меч, или вырастить хлеб? Хлеб растить, отвечал, не задумываясь, Наместник.

Только четыре племени... А остальные? Ведь куда больше их на южных землях... И Наместник отправился сам, взяв с собой только своего лучшего ученика- целителя.

...Ох, как же бесновался в круге сын Вождя... И молча сидел на простой деревянной скамье Майа Артано, положив ладонь на плечо юноше в черно-голубой одежде, то и дело рвавшемуся что-то сказать. Сидел, слушал.

— Разве не говорили вам Эльфы, что на севере — страшное зло под маской внешней прелести?! — И кивок в сторону гостей. — И такому злу мы не дадим войти в свои жизни! У нас есть учителя, их голосами говорят сами святые Валар — и другого нам не надо...

А на пепельных волосах золотился венец явно эльфийской работы.

И ушли ни с чем послы.

А в другом племени их просто встретили — мечами.

И в другом...

Значит — вновь вражда и война, вновь отчуждение, пролегающее между людьми? Ну что ж — пусть будет так. Сначала они научатся защищать свои земли, а потом придет срок — и завоюют чужие...

От Войны Могуществ 299 год

Он отложил перо, закрыл рукопись. Встал, подошел к окну. Тьма за тонким стеклом, тьма и мороз. Ох, как же давно он не оборачивался в зверя, не несся по этим просторам наедине со звездами!...

Одиночество. Вечное одиночество бессмертного среди смертных — и не с кем разделить его. О, Владыка, Учитель... зачем же ты оставил меня — так? Здесь, в этом краю людей, а ты — где? Ты же видишь, знаешь — я не предал тебя. Я жду тебя — вот, смотри: крепость, люди. Воины. Знающие. Хлебопашцы... Твои воины — твоим именем они приносят присягу.

А — я?... Ученик, не ставший любимым. Чужой среди людей — и разлученный с тобой... Но я — Майа, и это значит для меня слишком много. Когда же ты вернешься?!..

А за окном горели костры дозоров, незаметно шли в тенях посыльные. Ангбандо расширила свои земли уже на территории трех человеческих племен, заключила мирный договор с эльфами-Синдар. Ее прекрасно обученные воины не знали себе равных в бою. Артано учил каждого сам, не доверяя никому вопросы жизни и смерти. Они старались не убивать в боях, предпочитая из недавних врагов делать своих новых жителей. И это удавалось — последнее племя присоединилось само, убежденное в выгодах и преимуществах союза с Ангбандо.

На плодородных землях щедро множились поля, плодился скот. Вставала деревня за деревней — и хотя бы двое-трое детей отправлялись учиться в Цитадель. На целителей, кузнецов, коновалов — на все те умения, от которых зависело процветание деревень. И оттого щедрую и не тягостную дань платили племена Цитадели — хлеб и дичь, руды, лен и шерсть. А взамен они получали уже обработанное умельцами Ангбандо — оружие и ткани дивной работы. По первому зову крепость присылала своих целителей — и никогда не отказывалась принять кого-то жить.

Сытые, плодородные годы...

А в Цитадели жили только воины и ремесленники. Ремесленники — умельцы не хуже самых умелых эльфов. Воины — несравнимые ни с одними в Средиземье. Но не это было главным — а то, что оружием в Цитадели владел каждый, даже маленький ребенок. Мужчины и женщины равно обучались этому — и хрупкая юная девочка могла быть не менее опасным противником в бою, чем доблестный эльфийский воин. Артано радовался, глядя на это — никто не сможет причинить вред его подданным, они всегда сумеют за себя постоять. В бою ли, заблудившись ли в диком лесу...

Он учил их еще невиданной в Средиземье науке — выживанию. Всех, от мала до велика, иногда в ущерб основному ремеслу. Но для Наместника основным ремеслом казалось только одно — умение выжить. Все остальное — не главное, все остальное придет потом. И ценилось умение воина выше умения кузнеца, а по числу выигранных турниров судили о человеке. Поколение за поколением все лучше и лучше осваивало владение оружием — и в каждом поколении все меньше было детей, хотевших стать целителями или ткачами, коновалами или ювелирами. Это было страшновато — но он пока еще не замечал ничего дурного в воинственности своих людей.

Первое поколение, родившееся в Цитадели, было вовсе не похоже на своих родителей — да и вообще ни на кого из родни. Все дети были, как на подбор, похожи — словно и отец у них был один на всех. Родители были светловолосыми, широкостыми и светлоглазыми. А вот дети... Рано вытягивавшиеся, но остававшиеся по-эльфийски стройными, темноволосые, бледнокожие, зеленоглазые, с странно тонкими и длинными пальцами и у девочек, и у мальчиков. И при таком сложении — удивительно сильные и крепкие. А еще — могли они иногда понимать друг друга без слов. И на все вопросы родителей недоуменно отвечали: "Цитадель помогает. А разве вы ее не слышите?".

А теперь уже четвертое поколение растило своих детей — и никому уже не казалось странным, ни то, что дети похожи, ни то, что мать может разговаривать с малышом, находясь на разных этажах и не размыкая губ. Или то, что совсем маленький ребенок может провести весь день один — и не плакать, видя счастливые сны. "Цитадель помогает". Место, которое им было больше, чем дом — место, которое изменяло их медленно, но верно, подгоняя под себя и даруя взамен нечто, незнакомое другим людям.

Сам Наместник учил их многому такому, чего людям самим познать не дано. Магия и развитие способностей тела — это знание могло прийти только от Айнур, и Майа Артано не скупился на него. Люди были необыкновенно слабы в этом по сравнению с эльфами — зато учились охотнее. И вот уже умел самый обычный парнишка набирать силу прямо из самой земли — и ночью на посту ему не хотелось ни спать, ни есть. И руки любого целителя всегда могли излучать то особенное тепло, которое лучше лубков и клея соединяет разорванную плоть и разбитые кости, излечивая страшные раны за считанные дни. А простой браслет, подаренный девушке влюбленным приятелем-ювелиром мог указывать на ядовитые травы...

... Хорошие годы — для людей.

А для Майа, лишенного наставника — странный маскарад на грани ненужности и забавы. Ибо все это — только для одного. Для Вала Мэлькора. Каждое слово, произнесенное им, каждое дело, сделанное. Каждый урок и каждый учебный бой — только с одной целью: доказать свою нужность и преданность.

Только, кажется, никогда этого не будет — возвращения.

И летит в каменную стену, отражающую теплые блики свечи, тяжелый церемониальный кинжал с рукоятью, украшенной золотом и изумрудами.

И впиваются в точеные ладони ногти умелых пальцев.

В клочья — тонкую ткань рубашки под не сознающими, что делают, пальцами.

Только руки — из всего тела — хоть как-то выражают свои чувства. Все остальное — лицо, глаза — гордый лед холодного равнодушия. Пустота, одетая в бездну — душа его, ибо все, что было в ней и хорошего, и дурного сгорело в долгих боях с собственным отчаянием...

С высокой башни Цитадели вниз, черной птицей, и лишь в последний миг над землей взмыть в небо, испугавшись не смерти — возможности разбиться и не дождаться возвращения Владыки...

Первая Эпоха год 1

Черный вихрь ветра пронесся над западными морями, закончив свой путь в теснине Ламмот. И — рассыпался бесчисленным множеством черных углей и пламенеющих искр, во мгновение ока образовавших человеческую фигуру. Человеческую ли?...

И вся Арда почувствовала возвращение его.

Замерла на миг земля, вздрогнула — не веря, не понимая еще.

А скалы Ламмот помнили, кто создал их такими, какими они были — дикими, яростными, неприступными и свободными. Помнили — и оттого вознесся ввысь и вширь голос камня. Был в нем рокот обвалов и звон раскалывающихся глыб, свист морозного ветра и шелест солнечных лучей по шершавым спинам гор. Песня волн — глухие барабаны неумолчного биения волн о камень. Нежный шелест тающей на песке пены... И не было в того миг в Средиземье ни единой живой твари, что не услышала приветствие скал Ламмот.

Это потом кто-то назовет его "воплем, заключенным в теснине". Это потом кто-то, расскажет какую-то сказку о его появлении. А пока — некому увидеть, чтобы поведать другим. А камни — не говорят со смертными.

Он почувствовал первым. Из рук выпала заготовка для меча — но, не обращая внимания на обиженный звон металла, Артано рванулся к окну. Он видел — присущим ему вторым зрением — то, что сейчас происходило на скалистом берегу. А там шел по камням — легко, словно и не касаясь острых клыков мокрого серого базальта — высокий темноволосый человек, завернувшись от порывов ледяного ветра и брызг соленой воды в широкий черный плащ. И пела у него под ногами земля...

Ты вернулся наконец, Владыка!...

Но в одной из расщелин притаилась — Тварь. Никто не знал, что породило ее в глуби времен, чье необдуманное заклятье вызвало из глубин небытия тварь, что питалась светом, тварь, что не могла насытить свое брюхо никогда, даже поглотив весь мир. Ибо она была Тварью Пустоты.

Майа увидел ее — но было уже поздно. Огромное темно-серое облако заструилось из глубокой трещины в земле, медленно принимая форму гигантского паука, протягивая туманные подобия паучьих лап к идущему. Артано рванулся — забывая менять облик, едва не выпадая из окна. Нет — не успеть. Ни в каком обличье — не успеть. Опять?!..

Вала сделал легкий плавный жест правой рукой — левую он держал под плащом, словно что-то там пряча — и Тварь обрела видимую форму: черный паук, тонкие суставчатые ноги увенчаны острыми крючковатыми когтями, у трубкообразного рта движутся огромные шиповатые челюсти... Второй жест — на этот раз резкий, как удар мечом — и тварь отпрянула, словно получив удар.

А далеко на Севере пальцы единственного свидетеля этой битвы крошили твердый камень подоконника, словно ломоть свежего хлеба.

И все же через краткий миг она вновь обрела свою истинную форму. У ее истинного облика не было цвета, формы, плотности — она была Ничем — но со стороны казалась сгустком сероватых клочьев тумана, из которых змеились длинные легкие шупальца. И вновь заклинание Запечатления — только уже медленнее. А Тварь опять зазмеилась серым облаком и, клубясь, вознеслась над Вала, невероятно огромная и, казалось, непобедимая...

... и тогда земля вокруг него вспыхнула ярким пламенем небывалого золотистого оттенка. И три узких и длинных языка пламени — темно-рубиновый, алый и бледно-розовый поднялись перед Тварью, заставляя ее отступить в глубины скал, бежать в страхе, не разбирая дороги от Пламени Тьмы, которое обжигало, которое она не могла поглотить, которое настигало ее болью и жаром даже в ее бесплотном бесформии. Валараукар — Майар, ставшие Духами Огня.

Артано отступил от темного закопченного окна кузницы. Опустил руки, безвольно повисшие вдоль тела.

...И опять тебя спас — не я. И опять я — не успел.

Те, кто был вольными духами огня — успели. А я — что считал себя учеником, что назвал себя — наместником, я — не успел.

И не заглушит пьяная безумная радость, что искрами рвется из зеленых глаз Наместника Цитадели Ангбандо темной боли и стыда. И совьются боль и радость в единый тугой шнур, который не разорвет уже ничто и никогда... Оттого не помчится Майа туда, куда зовет его голос сердца — на побережье, придумав себе страшную сказку о собственном предательстве и трусости, не веря доводам разума, не слушая души. А останется в Цитадели, с тревогой и страхом ожидая встречи — и только одного не понимая: как сможет смотреть ему в глаза?...

А по землям Белерианда шел человек в темном плаще. Вернее — почти человек. Ибо в тенях елей, что так выросли за время его отсутствия — не различить фигуры, не почувствовать его следа самому чуткому зверю. А на солнечной поляне — не различить тени, да и очертаний-то не увидеть — то ли марево от жары, то ли травы качаются под ветром. Он шел, не торопясь, медленно проходя на северо-восток. И чем дальше на север вели его пути — тем громче говорила с ним земля, ибо тем больше в земле было вложено его силы.

И вырисовывалась на горизонте огромная крепость с четырьмя стройными башнями. А земля была — обжитой. Много поселков, вспаханные поля, охотники и сборщики ягод. Земля людей — заботливо обихоженная, плодородная, щедрая. Громадный муравейник — с центром всего этого движения в крепости на горизонте. Воины с мечами. Крестьяне на возах. Гонцы, спешащие по дорогам...

Крепость могучего владыки.

И улыбался идущий — но недоброй была та улыбка.

... и первым он увидел — взгляд. Ледяной взгляд светлых глаз, отталкивающий от себя прочь, низвергающий в стылые волны северного моря.

Потом уже рассмотрел — другие черты, другой облик. Какая-то расплывчатость, какой-то надлом. Непривычная мягкость в чертах лица. Рука — в черной облегающей перчатке, другая — под плащом.

Но первым был взгляд. Презрительный и насмешливый.

— Ты стал грозным властелином, ... ученик.

И залило и без того смерзшееся комом льда сердце новой волной отчаяния. Лучше — вообще не быть, чем слышать это "ученик", произнесенное — так. Убей меня, прокляни, прогони с глаз долой, — рвалось с губ отчаянное — только не говори со мной так! Но он промолчал, хотя каждое несказанное слово отпечатывалось где-то внутри.

— Что ж, властвуй безраздельно. Не буду тебе мешать.

И — начало движения поворота...

А Артано не мог выговорить ни слова — просто слишком много слов одновременно теснилось в горле, ставшем вдруг непослушным и чужим, теснилось, сбиваясь в липкий и душный комок, который никак нельзя было проглотить или выплюнуть... И он стоял неподвижно еще миг — миг, растянувшийся на века, и в этот бесконечный миг что-то умирало в нем навсегда и что-то новое рождалось, и заходило солнце бессчетные разы, умирали и падали звезды, рушились скалы...

И все же сумел сдвинуться с места — черной молнией на колени перед Вала.

— Прости меня! Я ждал тебя. Этот замок — твой. Живущие в нем зовут меня наместником. Наместником Владыки Севера — твоим наместником. Я ждал тебя! Я все время ждал тебя.

Только отчего голос звучит так спокойно, почти равнодушно?

Ведь хочется — прижать к глазам эту руку, плакать, не стесняясь слез, рассказать обо всем, что было, обо всей многолетней пытке ледяного одиночества, о невозможности — быть без него, о тоске и боли, что не оставляли его ни на миг... О пустых ночах и нелепо сгоревших днях отчаяния, о ссадинах — от собственных ногтей — на ладонях, потому что ни дня не прошло без того, чтобы не вспомнить, а вспомнить — значит еще раз умереть от нестерпимой боли разлуки...

А вместо слов — протянутое узкое лезвие меча. Присяга. Вассальная клятва.

И — спокойное, каменно-непроницаемое лицо.

И даже когда ласковая рука мягко приподняла его подбородок и взгляд светлых — не разберешь на ярком солнце, голубых? светло-серых? — глаз облил его непривычной и нежной теплотой, он не позволил уже рвавшимся словам слететь с губ. Губ — легко сложенных в вежливой улыбке. Только одну маленькую слабость позволил он себе — замереть ненадолго, уткнувшись лицом в пахнущий морской солью и ветром ворот плаща Вала, когда тот поднял его с колен и крепко обнял.

И сам поднял голову и мягко отстранился.

Отчего — и сам не знал.

Знал только, что отныне будет сдержанным и скрытным, спокойным и ровным в обращении.

И никогда не выскажет того, что осталось зарубками на сердце — даже под пыткой. Даже в миг самой большой откровенности.

Наместник должен быть силен.

А ученичество — закончилось...

Первая Эпоха год 118

Какое-то время его первая маленькая крепость на острове стояла заброшенной, под надежной охраной скрывающих ее чар. Потом она стала необходима — и Майа устроил в ней свой собственный наблюдательный пост.

В те годы он проводил много времени с волками, потомками тех, с которымии когда-то пересекал бесчисленные снежные равнины северо-востока. Волки были единственными, кому был разрешен проход по каменному мосту — посланцы-люди должны были дожидаться его выхода под стройной аркой, которой начинался мост. Скоро животные привыкли и не боялись протянувшейся так близко темной зеркальной глади воды. Он проводил с волками много времени, расстроенный и разобиженный тем, что творилось последнее время в Цитадели — последнее время, по правде сказать, тянулось с возвращения Владыки и Артано был единственным, кто не мог приспособиться к переменам.

Его ладная, отточенная и отработанная схема воспитания людей-воинов рушилась на глазах. Теперь все было иначе — каждый житель Цитадели был обязан заниматься боевыми искусствами, но это не было его основной профессией. Были там и конюхи, и ювелиры, и лекари, и ткачи — кто угодно, и каждый их них владел мечом не хуже, а, может быть, и лучше, чем во время правления Артано, но профессиональных воинов было минимальное количество — да и то только пограничники. Наместник никак не мог встроиться в этот новый порядок, найти в нем свое место. Он никак не мог сообразить, что же должен делать наместник, и потому то занимался лично какой-нибудь ерундой, которую мог сделать кто угодно другой, то пытался командовать всем только через помощников, а чаще всего предпочитал сбегать в свою крепость на озере — как бы на разведку.

А волки его любили и слушались, давно уже привыкнув к тому, что вожак может существовать в разных обличьях. Мудрость и сила никогда не изменяли ему, а оттого он пользовался их огромным уважением. Всю осень и зиму они проводили стаей числом около двадцати, только весной разбиваясь на пары. А однажды одна из волчиц — молодая красавица почти белого цвета, невидимая на снегу и быстрая, как молния, осталась весной у него на острове, явно показывая, что выбрала его в супруги.

Человеческий облик надежно защищал его ото всех инстинктов зверя... Но волчий облик налагал свои свойства — и он не устоял. Едва ли тогда огромный черный зверь думал о чем-то кроме того, что думает самый обыкновенный волк при виде красивой и благорасположенной самки. Раздумья пришли лишь потом. Когда его подруга родила пять крепких и симпатичных волчат. И когда волчата, чуть повзрослев, начали с той же легкостью, что и отец, оборачиваться людьми....

Они не были Айну — он знал это точно. Но они не были и ни людьми, и ни волками. Оборотнями они были — существами, о которых он слышал только в сказках, и которые доселе обитали и впрямь только в сказках. Но вот она — сказка, перед ним, в его детях.

Они росли и развивались со скоростью волка, но разум у них по остроте был подобен человеческому, хотя и странными они казались. Невысокие, темноволосые, со странно неподвижными лицами, движения звериные, лишенные жестов и индивидуальности. Короткая, отрывистая, трудная для понимания речь — но не глупого ребенка, просто чужого, иного по своей природе существа. Они не хотели носить одежды, хотя владеть мечами выучились быстро. Создали какую-то особенную, свою магию, которой быстро обучали друг друга — короткий прыжок в тень через собственный след, и вот даже чутье Майа не способно найти новый след. Удар меча о землю — и вот уже к позвавшему сбегаются братья и сестры, хотя звука удара они услышать не могли...

Их было немного — у первых пяти дети появлялись редко. Но — они были почти бессмертны. Почти — потому что не старились, не болели. Но их можно было убить — стрелой, водой, огнем.

Скоро остров стал их обителью, а Артано уступил им остров в обмен на их услуги разведчиков и гонцов. Редко кто находил неприметное озеро в лесной чаще, и никто из чужаков, натолкнувшихся на крепость, не уходил оттуда живьем. Только иногда, в лунные ночи, далеко над лесом разносился леденящий душу волчий вой — и остров прозвали Волчьим.

Первая Эпоха год 260

Кольцо осады на юге, юго-востоке и западе. Бесплодные ледники на севере и северо-востоке. Вот те пределы, что ограничивают владения гордо стоящей среди холмов Севера Ангбандо, Железной Цитадели. Но — это только линия пограничных постов на карте. А на самом деле — густые вековые леса и ягодные поляны, рыбные реки и заросшие кувшинками озера, цветущие луга и лысые проплеши холмов. Деревни, разбросанные там и тут в живописныж долинках. Вспаханная плодородная земля. Тропки и дороги, сплетающиеся в паутину с центром-Цитаделью. Люди, живущие на этой земле, пришедшие сюда уже не одно поколение назад. Люди Цитадели — особенное племя, непохожее на мирных крестьян. Темноволосые, зеленоглазые, необыкновенно изменившиеся против того, как выглядели их предки. Всегда вооруженные — и приветливые, вежливые. К своим, всегда прибавит любой, видевший ангбандца в бою. Впрочем — и с врагом не столь уж жестокие. Пленных не казнили, отправляя обратно за хороший выкуп — и дело было не только в том, что кому-то были нужны деньги, а в том, что ни у кого, воспитанного истинным воином, мастером меча, не поднималась рука на безоружного. Чужих убитых хоронили, если была возможность. И все равно — какие-то... отчаянные, мог бы сказать любой.

И было отчего быть отчаянными — узкий круг земли, с которой их периодически пытались вытеснить пришлые эльфы, изгнанники Амана. Ежедневные стычки на границах, уносившие всякий раз сколько-то человек убитыми. Злое упорство, с которым человек, обрывающийся в пропасть, ломая пальцы все же держится за край обрыва и до последнего пытается подтянуться наверх.. Темное осознание своего одиночества в мире, отсутствия других, подобных им. Чужаки — они стали чужаками в этом мире, который так хорошо знали и понимали, в котором прожили не одно поколение, стали чужими с приходом Эльфов. Тесный кружок людей, отчаянно цепляющихся за край своих обычаев, умений, знаний, чтобы не сорваться вниз — не сдаться, не раствориться в общей массе людей Средиземья. Отстаивающих право жить по-своему...

Все это плавно кружилось в голове Наместника, стоявшего у окна в своей комнате и наблюдающего за первым алым проблеском восходящего солнца на чернильном небе. Да, надо признать, по сути они — в кольце. И все же сделано много. Его повелитель умен и талантлив, он видит людей насквозь и понимает их нужды так же хорошо, как сам Артано читает следы на свежем снегу. Да и самим Майа сделано немало — и ему есть чем гордиться. За время, в течение которого сменились четыре поколения пограничников, Цитадель стала местом Знания. Ремесла и медицина, искусство и воинское умение сплелись неразрывно в ее обычаях. Владыка щедро отдавал знания, которыми обладал — а он знал об этом мире больше, чем кто-либо еще в Средиземье. А люди жадно воспринимали их — и развивали сами, делая наблюдения и открытия.

Утро еще толком не началось, а крепость наполнялась уже звонким гулом — здесь всегда вставали затемно. Наместник накинул поверх тонкой рубашки темно-пурпурного оттенка черную потрепанную куртку из плотной ткани и спустился вниз, во двор. Так и есть — с границы привезли двух раненых, и один — явно его пациент. Слишком уж тяжело ранен, может и не выжить. Майа вгляделся в полудетское лицо пограничника, бледно-серое и усеянное бисеринами пота. У него был разрублен бок, и умело наложенная перевязка только оттягивала неизбежный исход. Легко поднял с телеги на руки, не задев раны, здоровенного парня — под чей-то восхищенный вздох. Он не обернулся на восторг, хотя ему даже и не было тяжело — это он уже слышал тысячу раз. Люди редко вспоминали о том, что он — иной породы, и оттого зачастую удивлялись его выходкам.

Потом он долго и привычно лечил раненого: обрабатывал рану, отдавал ему часть своей силы Айну, использовал магию для закрытия раны..., в общем, делал то, что делал в этой комнате-лазарете уже не один десяток лет. Закончив, прошелся по палатам для тяжелораненых, бросая с порога беглый взгляд на пациентов. Половина из них прошла через его руки, другая — через руки Старшего Целителя, (и по совместительству моего родного сына, вскользь подумал Майа).

Потом он спустился двумя этажами ниже, на уровень, где были расположены столовые комнаты, мельком взглянул на собирающихся к завтраку людей, прошел через зал, привычно улыбаясь сразу всем. Приветственные жесты — ненавязчивые, но создающие теплую атмосферу, улыбки. Утро — время хорошего настроения, ведь впереди долгий день, заполенный любимой работой, а до того был крепкий и здоровый сон...

Пока большинство завтракало, он обычно спускался к отбывающему на границы отряду, отправлявшемуся сменять отбывших свой срок — проверить снаряжение, готовность. Если быть точным, то в этом не было никакой необходимости — люди Цитадели, а особенно солдаты, были собранными и ответственными. Но — ему всегда хотелось увериться лично. И теперь Наместник с притворной суровостью заставил молодых солдат продемонстрировать, хорошо ли наточены клинки, верно ли закреплены перевязи. Старшие, уже привыкшие к такой опеке, смотрели весело и снисходительно на деланно-обиженные таким "недоверием" лица бойцов.

Потом — опять вверх, в запы, преднахзначенные для тренировок с оружием. Занятия с молодыми — от десяти до четырнадцати лет. Единоборства, тренировки с мечом и копьем, потом — общие упражнения. Следом — другая смена — отдыхавший в Цитадели отряд пограничников. Более тонкие приемы, в основном, просто напоминание о тренировках прошлого времени.

Основательно вымотав две смены бойцов полуторачасовыми тренировками, он отправлялся в мастерские. Там — ковал оружие, окруженный четырьмя-пятью подмастерьями, удостоившимися этой чести из многих желающих. И только когда они уже начинали задыхаться и терять осторожность, он позволял закончить работу — обычно к тому времени вечерело.

Если все в Цитадели шло без особых событий, то в эти часы до темноты могло произойти все, что угодно — к нему приходили по всем возможным поводам. Кому-то показать еще раз сложный прием, кому-то рассказать что-то из истории. По одному и кучками, так что рано или поздно в его кабинете собиралась разномастная толпа, постепенно начинавшая болтать между собой. Выгнать ее можно было только на ужин, если только они не утаскивали на ужин его самого. Вечер принадежал ему — и дел, обычно скапливалось к вечеру немало. Разобрать толстую пачку донесений, ответить на большую часть самолично, начертав собственной рукой то короткий ответ, то обстоятельный приказ. Составить рапорт к вечернему совету. Навестить тех из раненых, кто вызывал опасения.

Поздно ночью в круглой зале одной из башен, той башне, что была резиденцией Владыки, собирался совет. На нем присутствовали обычно, помимо Владыки и Наместника, Старшие Целитель, Оружейник и Ключник, а так же старшие командиры пограничников. Там обсуждалось многое, но от том редко узнавал кто-то посторонний.

Потом он оставался на какое-то время с Владыкой. Иногда они обсуждали военные или хозяйственные дела, но чаще разговаривали о совсем посторонних вещах, и даже не всегда — вслух, часто переходя на более привычную для Айнур Безмолвную Речь. О природе и магии, об устройстве этого мира и иных мирах, раскинувшихся за такими близкими и крупными сквозь призму чистого северного воздуха звездами, и еще о многом том, что даже и не приходит в голову не-айну.

Он возвращался за полночь, тихо проходя по едва освещенным коридорам в свои комнаты. До утра он обычно перечитывал написанное накануне, отвечал на самые длинные донесения, одновременно вслушиваясь, не постучится ли в дверь уверенная, но мягкая рука. Если ничего не происходило — он спокойно занимался своим делом. Если выдавались действительно незанятые ничем часы, отправлялся проехаться на лошади или записывал какие-то заклинания, рецепты, услышанные истории.

Но иногда его отвлекал этот тихий стук, и он отбрасывал прочь — на время, о, только на время — все дела и заботы, впервые за весь такой заполненный человеческими делами и заботами чувствуя себя действительно человеком. Почти человеком. Часы, наполненные теплом и лаской, мягким ароматом любимых губ и волос, и, главное — забвением.

У него было трое детей — двое взрослых сыновей и маленькая дочь. Мать старших умерла уже несколько лет назад, Хисиэлин, мать очаровательной малышки, уже несколько лет была замужем за другим. Он никогда не был женат — это было бы нелепо, ведь он был бессмертным, а люди не могли оставаться подобно ему вечно юными, да и к временным связям в Цитадели относились более чем терпимо. Но у него почти всегда была рядом подруга — случалось, на год, случалось, на десяток лет.

Он всегда влюблялся искренне, как в первый раз, и был готов добиваться своей избранницы долго и упорно. Зная, что не сможет быть всегда внимательным — слишком многое отнимало его силы и время — старался в короткие минуты, которые мог провести вместе со своей подругой, отдать максимум нежности и ласки.

Рождались дети. Артано никогда не считал себя хорошим отцом — он не мог позволить себе нянчиться с младенцем, и оттого уделял внимание только уже повзрослевшим отпрыскам. Потому его дети часто становились его друзьями — на равных с другими, не пользуясь никакими преимуществами. И все же они выделялись среди других — давала себя знать кровь, особая кровь Айну. И оттого часто кто-то из них становился или Старшим Целителем, или занимал другую не менее ответственную должность.

Бытовая круговерть... день за днем одни и те же повторы, редко разбавляемые поездками на границу. Привычная колея. Майа порой чувствовал, что тонет в ней. Он брался за все дела, случайно попадавшиеся ему, не боясь усталости, только лишь иногда безлично-благодарно думая о Сотворившем его таким — сильным, вечно молодым, не нуждающимся в сне и отдыхе.

Первая Эпоха год 390

Равнина Ард-Гален, или, как ее называли в Цитадели, Западная равнина, была спорной территорией многие годы. Наместнику казалось, что горы, отделяющие ее от эльфийских земель на юге и западе сами определяют границу владений Цитадели. Он ни минуты не сомневался, кто из тех, чьи войска патрулировали равнину, истинный захватчик. Не сомневались и люди, жившие в Цитадели. Это была их земля, земля, на которой они жили задолго до того как нога первого вернувшегося эльфа ступила на побережье. И эта земля была нужна им.

Лишь на самой северной части равнины поселения людей, верных правлению Владыки Севера, были в относительной безопасности — и то только оттого, что на переднем плане находились поселения Орков Наместника. Живой щит — щит с когтями, зубами и острыми мечами. И все-таки недостаточно прочный щит — та магия, которая была самой сутью ступивших на земли Амана, повергала даже самых закаленных орков в смятение и панику.

Население Цитадели прибавлялось в последние годы не особенно быстро, но в деревнях редкой была та семья, в которой было меньше пятерых детей. Дети вырастали, им была нужна своя земля и свои дома. И раз за разом посланники говорили Наместнику об одном и том же: нужно больше земли. Больше земли!

И настал момент, когда на очередной доклад Артано Владыка тяжело и мрачно сказал:

— Да. Нам нужна эта земля. И эта земля наша. Мы вернем ее себе силой, если не смогли вернуть терпением.

— Только... Кто будет этой силой? У нас ведь нет большого войска. — Гортхауэр вложил в эту короткую фразу всю доступную ему жалобность и укоризну, ибо большого войска не было именно по приказу Владыки. Сама военная структура Цитадели была сугубо оборонительной — отряды пограничников, патрулирующие границы и отряды орков для мелких вылазок. Тема была не новой, но теперь у нее появился другой оттенок — легкого торжества: собрать большое войско в их положении нельзя даже за год-два. А кто виной?

— Этой силой буду я.

... и эта сила была устращающе велика. Битва Внезапного Пламени — как мало могли выразить эти слова о том ужасе пламени и дыма, невероятно правдоподобных иллюзий-драконов и совершенно неправдоподобных, но куда менее иллюзорных валараукар, Майар Огня, меняющих форму, неуязвимых, возникающих то там, то тут, проносящихся черными смерчами над затканной серым удушливым дымом равнинами.

Победа была полной. Может быть, так не казалось Эльфам, с истошным упорство бросавшим новые и новые силы на оборону каждого ущелья — но для Цитадели вполне достаточно было выбить врага с Ард-Гален. Был захвачен и Дортонион, но Гондолин остался в неприкосновенности — и кто хотел считать, что по неким особенным причинам, продолжал так считать. Но был ответ и куда проще: и Владыка и его подчиненные прекрасно понимали, что самый опасный враг — враг загнанный в угол. Лишенный всего и вся, мечтающий только о смерти. Гондолин не нападал — Гондолин был оставлен в целости. Пока.

До весны Анфауглит, как теперь называли Эльфы Ард-Гален, лежала в руинах под толстым слоем пепла. Случайный путник мог бы, впрочем, удивиться тому, что все деревья стоят как и раньше, хоть и почерневшие от пепла и гари. Но случайных путников там не было. А весной мощные потоки неожиданно сильных для этой местности дождей смыли пепел и уголья — и оказалось, что земля жива. Живы были деревья и цветы, травы и кустарники, даже цвели на удобренной золой земле еще пышнее и ярче.

На новые земли пришли крестьяне. Рубеж сдвинулся далеко на юг и теперь посередине между Цитаделью и новой границей ожерельем легла цепь вспомогательных пограничных застав. Теперь воины, покидая границу, отправлялись туда, а не как раньше, в Цитадель, до которой теперь было более пяти дней пути.

Это была хорошая весна, впервые за многие годы.

А лето принесло неожиданный удар для Наместника.

С самой весны он периодически напоминал нахального кота, пригревшегося на теплом солнышке: с его плеч свалилось одним махом несколько забот. Есть новые земли. Прекратились бесконечные изматывающие стычки на границе. Весна — пора расцвета и радости. Любой из Майар умел чувствовать природу тоньше и острее самого чуткого эльфа, если не закрывался от нее по каким-то своим причинам. Весна... Тепло и любовь. Любовь — чувство, которое можно испытывать в своей жизни вновь и вновь, а если жизнь бесконечна — то бесконечно, и не утратить волшебной остроты ощущения, поселяющегося в тебе с приходом ее.

А потом пришло неожиданное донесение. Король Нолдор Финголфин решил почтить их визитом. Да не просто визитом — вызовом Владыки на поединок.

Первым и наиболее естественным побуждением Артано было отправиться ему навстречу и тихо убить под покровом ночи. Или отправить на то же самое отряд орков. Но вот, на беду, посланец оказался не в меру расторопным, и весть первым делом попала не к нему, а к Владыке — вопреки обыкновению.Обычно бывало наоборот — он собирал у себя все донесения и потом докладывал только о наиболее важных. И в самом деле, убеждал себя Наместник, ну не доносить же ему о каждом мешке пшеницы собранном каждым крестьянином в каждой далекой деревушке? Но дело было в ином — получив какое-либо известие, иногда выпадала возможность самому успеть отдать приказ. А его приказы были во много раз более жесткими. Жестокими. Он давно перестал жалеть чужую кровь. И — ему нравилось ее не жалеть. Оттого, выполняя разумный и сдержанный приказ, он чувствовал себя скованным и неудовлетворенным.

И потому вел эту хитрую дипломатию. Разумеется, об его самоуправстве Владыка узнавал очень быстро и чаще всего от него самого. Повторялась одна и та же сцена — жесткий выговор, покаянные извинения. И — через какое-то время то же самое. Это была взаимная игра, в которой один не хотел сдерживать своей жестокости, а другой не хотел принимать сам таких решений.

О нет, он вовсе не был интриганом... Ни на каплю не стремился ограничить власть своего повелителя. Он был предан, предан бесконечно — одно слово, и он, не колеблясь, шагнул бы вниз с башни Цитадели. И каждое слово выговора било его больно и крепко. И он подчинялся во всем — кроме одного. Ему нравилось убивать. И он делал это так часто, как это было возможно. Своими руками или руками подчиненных — неважно.

И вот к Цитадели по поседевшей от летнего жаркого солнца скакал Король Нолдор. Тот самый враг, лишенный всего, прижатый к последней стене своей чести, которого побоялся бы оставить за своей спиной любой завоеватель.

И был вызов — громкий и оскорбительный, и спокойно-бесстрастное лицо Владыки, внимательно оглядевшее всех собравшихся в кабинете, и чьи-то глаза — не Артано, он мог бы в этом поклясться — полыхнувшие идиотской романтической тоской: "Неужели не ответит на такой вызов?!". И судорога черного гнева, пробежавшая по лицу Вала, такая, какую он видел едва ли больше трех раз.

А потом он преградил собой дверь — потому что не осталось уже ни покорности, ни чинопочитания, ни каких-то сантиментов, а был только яркий миг прозрения, в который Майа понял, что он сам уже сильнее — и физически, и той особенной силой, которой измеряют свой жизненный срок Айнур... И единственное желание — наседки, кошки, защищающей своих котят от громадного хищника: "Не пустить! Любой ценой!"

Но взгляды схлестнулись двумя звенящими клинками — для посторонних это был миг, доля секунды, но для двух Айну — диалог и поединок воль и сил. И впервые он, младший Айну, Наместник, ученик — выдержал взгляд и одержал победу. И тут же отшатнулся, едва заглянув за край чужого сознания: победа была поражением. Именно сейчас, показав свою силу без маски вежливости, он сам определил — поединку быть. Потому что не могло быть двух равных по силе вокруг одного трона...

— Этот поединок — мой!

И жесткая рука схватила его за плечо, отбросила в дальний от дверного проема угол — безжалостно и торопливо. Удар тяжелой двери оборвал этот бессмысленный спор.

... А потом он смотрел вниз из окна кабинета. Вниз, где перед парадным входом в Цитадель, шел поединок двух мастеров меча. Прекрасный, удивительный по красоте поединок, как всегда бывает, когда сходятся два истинных мастера. Но Майа было плевать на эту красоту, он только считал удары, которые раз за разом пропускал его повелитель, и в сердце разрывалось нечто, чего он еще никогда не знал — какая-то особая ненависть, темная и удущающая. "Всех убью, буду убивать долго, долго, все это подлое племя, всем отомщу — за каждый удар, за дерзость и наглость... Ни одного не оставлю в живых, пока сам жив — нет прощения!..". Пульсировала в висках ставшая неожиданно живой и горячей кровь, бился в груди невысказанный, зажатый в глубину стон. Ненависть — оранжевые пятна в напряженных глазах, сорванные в кровь о камень подоконника ногти и нет желания их залечить, закушенная губа. Ненависть, черной метлой вычищающая из души все то мягкое тепло, что он сумел накопить за время весны и идущая намного дальше — в самую его суть, и нужно держаться изо всей силы за привычный и фальшивый внешний облик, чтобы не вылиться расплавленным металлом в Черный Ужас, воплощение демона смерти и возмездия... Ненависть, перестающая быть горячей, когда она проходится своим черными прутьями роковой метлы по самому глубинному в тебе, остывающая и леденеющая потеками грязной воды в самой сердцевине твоей сути... Непоправимое. То, что ты никогда не изгонишь из себя. То, с чем будешь бороться в кажый миг своего существования, и ты можешь побеждать сегодня и завтра — но оно победит все равно.

А потом эльф упал и Майа ринулся вниз по ступеням. Но была еще невесть откуда взявшаяся проклятая птица — Артано не сразу и узнал в ней валинорского орла, и острые когти, направленные в лицо его повелителя, уронившие его на землю.

... Когда он поднимался вверх по ступеням в личные покои Владыки, неся на уверенных руках бессознательное тело Вала, он не думал ни о чем. Он не думал ни о чем и когда привычно выполнял целительскую работу — он видел многих людей, раненных намного сильнее.

Задумался он, только сидя долгую ночь у ложа, на котором глубоким сном, порожденным его заклинанием, спал его Владыка и Учитель. Сидя, как когда-то — во времени казавшемся счастливой сказкой, сидел тот рядом с Артано.

И единственной мыслью было — "Что же теперь делать?"...

Первая Эпоха год 350

Пленник был по виду типичным Элда — тонкий, легкий, весь словно в ореоле исходящего от него света. Судя по чертам лица, мать или отец его были из Ваниар, но он все-таки был здесь, а значит, был по духу Нолдо. Его легкая, не по времени года, одежда была из тонкой ткани, без привычной для эльфов богатой вышивки — только по вороту рубахи тянулась серебряно-изумрудная строчка, изображающая ветки можжнвельника. Руки стянуты за спиной — против обычая Цитадели, скользящим узлом, затягивающимся при каждой попытке освободиться еще сильнее. И стянуты, судя по всему, давно — вокруг веревки темные, почти черные полосы.

Можно бы было оставить его так, связанным. Можно было бы просто убить. Но сейчас ему хотелось не крови — беседы. А стянутые руки, по разумению Майа, могли бы, причиняя пленнику боль, помешать ему. Исказить его мысли, облечь их в несвойственную ему форму. Потому он шагнул эльфу за спину, подметив с недоброй радостью, как тот выгнулся и замер, видимо, ожидая удара клинка, и одним ударом рассек путы. Вернулся на свое место, молча указал эльфу на скамью напротив себя, на которую тот тут же повалился боком, стискивая руки всем телом, словно пытаясь спрятать их от недоброго и радостного взгляда. Потом отвернулся к окну и стал ждать. Ждать, пока пленник перестанет, истово сжимая зубы, стискивать между грудью и бедрами руки. Эльф так старался не подавать виду — и все равно это было бесполезно, ибо колющая, щекочущая и сводящая судорогой боль в занемевших кистях была сильнее, чем можно стерпеть, не подавая вида.

Потом боль отпустила и пленник поднял голову. Странным был его взгляд — испуганным, затравленным и обреченным, но все же полным какого-то упрямого сияния света и и веры в запредельное нечто. Большие серые глаза смотрели с юношеским упрямством и дерзостью. Тонкие черты лица, золотые пряди крупно вьющихся волос. Под левым ухом — бледно-розовый штрих хорошо затянувшегося шрама. Опять Майа обратил внимание на уши эльфа — гораздо более удлиненные, чем у людей, но при этом красивые и пропорциональные. Да, эльфы были куда более прекрасны внешне, нежели люди — чтобы не признать это, нужно было быть слепцом или лжецом. Рядом с ними любой человек казался гораздо более неуклюжим и грубо скроенным, чем был на самом деле.

А этот был — дивным цветком иного мира. Необычно тонкий и словно сотканный из золотого и серебряного сияния, слишком утонченный даже для эльфов. И слишком юный, это было видно, хотя обычно возраст взрослого эльфа определить было невозможно.

— Как твое имя, Элда?

Эльф не ответил, дерзко блеснув сияющими глазами. В полумраке подвала крепости на Волчьем острове пленник мог заменить собой светильник. Значит, он побывал в землях Амана. А, скорее всего, был там рожден. Но не был он похож на воина, не был — что же надо было ему, безоружным схваченному в одной из деревень вблизи Цитадели? Шпион? Не может быть — что за шпион, пришедший на деревенскую площадь и ставший говорить с людьми. Но кто же тогда — проповедник сродни тем, что когда-то заморочили головы Трем Племенам? Не похож он и на проповедника: те были опытны в дискуссиях, умудрены опытом и вообще выглядели основательно. А этот был — мальчишка, щенок. И все, что было при нем — изящная флейта эльфийской работы. Даже никаких украшений, что вообще было ни на что не похоже.

— И еще раз я спрашиваю — как твое имя? Это ничего не меняет, но мне хотелось бы звать тебя по твоему имени, а не имени твоего народа.

— А как твое имя?

Слишком уж дерзкий голос — и слишком неуверенный. Знал он, знал превосходно кто перед ним и где он находится: его везли сюда. не завязав глаза, и не раз говорили — чтобы припугнуть — к кому везут.

— Ты знаешь мое имя. И имя, и все те прозвища, которыми вы щедро наградили меня. Выбирай любое.

— Как ты сам называешь себя?

Не может быть — этот птенец настроен мирно... Среди всех пленных, с которыми ему доводилось беседовать, этот был первым, поинтересовавшимся такими подробностями. Прочие предпочитали называть его как-нибудь позлобнее, благо подобных прозваний у него что в Квэнья, что в Синдарине было навалом.

— Гортхауэр.

Имя, произнесенное по правилам Квэния, но данное на Кэнно, языке Цитадели, упрощенном и обогащенном словами из людских наречий пра-эльфийском, языке Элдар Мориэн, теряло всякий смысл и переставало быть именем. А истинным его смыслом было — Вождь Волколаков.

Пленник про себя несколько раз произнес новое для себя имя, катая его на языке, словно пробуя на вкус.

— Зови меня Эленаро.

Эленаро, Звездное Пламя. Не было это его истинным именем — в лучшем случае, одним из тех многочисленных имен, которые тащит за собой каждый эльф. Но и это было уже неплохо.

— Откуда ты, Эленаро?

Спросил, назвав имя с легкой усмешкой, давая понять, что не поверил. И пленник улыбнулся, услышав это — непроизвольно, одними уголками губ. И все-таки — улыбнулся, невероятно!

— Издалека.

— Мне так и придется тянуть из тебя по слову? — спросил Майа, демонстративно поигрывая кинжалом, которым до того перерезал веревку. Эленаро явно испугался, чуть даже отпрянул от него, словно это могло бы помочь, нахохлился и сразу стал похож на сотого по счету пленного эльфа, только сыпавшего оскорблениями в адрес всех и вся, пока удар меча или кинжала, или острые волчьи зубы не обрывали его жизнь.

— Я из Восточного Белерианда.

— Из чьих владений — Амрода с братом?

— Да.

— И каким же образом ты оказался на наших землях, в деревне, в которой тебя схватили?

— Просто пришел. — мило улыбнулся мальчик.

— "Просто пришел!" — ехидно передразнил его Артано. — "Просто пришел" мимо пограничных застав, мимо орочьих поселений, мимо всего?! Не морочь мне голову. Позволь обьяснить тебе сразу — ты жив только потому, что я хочу поговорить с тобой. Неверное — лживое или неосторожное — слово, лишнее движение, упрямство или наглость — и твой бессмертный дух отправится прямиком в Чертоги. Итак, повторяю еще раз — как ты сюда попал? Как и зачем?

Пленник надолго задумался, видимо, внося существенные коррективы в свою манеру отвечать на вопросы. Это было к лучшему — ему нужен был этот разговор. Нужен не только потому, что таков был приказ Владыки — нужен был для себя, чтобы что-то понять в противнике. Вовсе не затем понять, чтобы попытаться перебросить мосты через пропасть вражды — но для того, чтобы более точно наносить удары. Но ему нужен был и особенный собеседник — такой, что был способен не только кидаться однообразными оскорблениями, но и выразить что-то от себя, раскрыться, пусть даже ненамеренно. А этот мальчик казался неожиданным подарком судьбы — и настолько к месту, что на миг он усомнился, не подослал ли кто этот замечательно подходящий, и, вполне возможно, фальшивый, подарок к нему нарочно.

— Хорошо, я расскажу. Если ты сделаешь мне одно маленькое одолжение.

— Что ты имеешь в виду?!

Это было более чем неожиданно. Это казалось наглостью — или заискиванием...

— Убери кинжал. Положи на окно или на стол.

— С какой это стати?

— Не люблю вида оружия. Мешает такой приятной беседе.

Майа готов был дать голову на отсечение, что в голосе эльфа звучала настоящая ирония. Спокойная и ненавязчивая — и вместе с тем несомненная. Он подскочил со скамьи чуть более резко, чем хотел бы, прошелся по тесной комнате взад и вперед. Потом присел на край широкого деревянного стола, нависнув таким образом над дерзким и таким странным эльфом. Положил кинжал далеко на подоконник. Он не боялся эльфа, тем более, что за дверью стояла надежная гвардия из оборотней. Скрестил руки на груди, обхватив себя за плечи — те, кто хорошо знал его, поняли бы, что он выведен из равновесия и растерян.

— Ну?

— Очень хорошо. — И внимательно взглянул на Гортхауэра — подчеркнуто внимательно и ожидающе. Поняв, что за такую дерзость никто его на месте не прирежет, он улыбнулся — одобрительно, подумал Майа, или я болен, или вот этот вот хлипкий паренек улыбается мне покровительственно и одобрительно.

— Я пришел сюда из земель Белерианда. Это было не так уж сложно — там, где не пройдет отряд воинов, легко пройдет один... наблюдатель. Поэтому не стоит удивляться. Твои пограничные посты великолепны. Пройти мимо них было не так уж и легко.

— Ты шел безоружным?

— Нет, у меня был нож. А большего мне не надо — с настоящим воином мне не справиться, а с хищником вовсе не обязательно драться. Поэтому мне было легко дойти. И, конечно, я шел поздней осенью вовсе не в одной тонкой рубашке. Просто все мое имущество осталось там, где меня связали. — И эльф опять улыбнулся, легко и светло. — Вот так я сюда и попал. Дальнейшее тебе известно.

— Какого ты рода?

— Я приемный ребенок. Так что это не так уж и важно, а?

— И зачем же ты к нам пожаловал?

— Позволь мне ответить на этот вопрос чуть позже, Повелитель Волколаков. Ведь ты хотел задать вопросы не только обо мне, но и о моем народе...

Майа передернуло. Эленаро — что за шаблонное имя! — не только знал значение его имени, а, значит, и Кэнно, но и понимал, зачем он здесь.

— Хорошо. Вы по-прежнему настроены на войну? По-прежнему не желаете склонить голову перед нашей силой?

— Ты прав. Не желаем — точно так же, как вы не желали склонить голову перед нашей. Не желаем — потому же, почему не желали и вы. Потому что мы тоже любим эту землю — любим и понимаем так, как никому из людей не дано изначально. Вы изменяете ее — вспахиваете и засеиваете, заставляете плодоносить год за годом, а когда она устает, вы подстегиваете ее то тем, то этим. Вырубаете деревья, что старше вас, чтобы насадить свои сады. Вы изменяете все, чего не коснетесь. А мы — мы принимаем эту землю такой, как она есть. И не насилуем ее — просто умеем просить ее.

— Любите такой, какая есть? А знаешь ли ты, Элда, сколько в этой земле от того, кого вы зовете Врагом Мира? Сколько в ней от первоначального — и сколько от Него?

— Кто-то знает, кто-то — нет. Но что это меняет? У этой земли есть свой собственный голос, и неважно, кто научил ее говорить. И мы никогда не примем вашу сторону, вашу веру — потому что верим в то, что Тьма никогда не принесет этой земле благо. Не огненные смерчи и пылающие вулканы, не бешеные шторма нужны ей — тепло солнечного света, нежная ласка тумана, легкий бриз над мелким песком взморья. Покой, плавное течение изменений — и потому мы выбираем Свет. А вовсе не потому что, как ты учишь своих людей, остаемся в душе рабами Валар, ограниченными и неразумными детьми, не ведающими перемен только в силу своего бессмертия. Если ты хоть на чуть веришь в это, то ты слеп, слеп и наивен. Ты подобен тому, кто судит о дивном пейзаже по неумелому рисунку подмастерья живописца — твое представление о нас так же плоско и черно-бело как этот рисунок. Мы разные, такие же как и вы — смешно судить обо всех по сжигаемым роковой клятвой Феанорингам. Мы не бессмертны — уж кому, как не тебе ведать это. И мы вовсе не неизменны, просто мы взрослеем вместе с этим миром, ведь нас не подстегивает вечно идущее по пятам пламя мимолетности земной жизни — а кто пустил это пламя по следу Людей? Кто коснулся самой их сути кистью Тьмы, положив такой короткий предел их существованию, определив им от века незавершенность всех деяний, незаконченность путей?

— Много ты знаешь о Тьме...

— Быть может, больше, чем тебе хотелось бы думать. Быть может, чуть больше сведущ в этом, чтобы понять — ты служишь не Тьме. Ты служишь своему господину и только. Поэтому говорить с тобой о Свете и Тьме бесполезно, ибо тебе самому нет до этого никакого дела. Что ж, давай говорить о Добре и Зле? Нет, Майа, и об этом говорить нам с тобой нет никакого смысла, потому что и это для тебя только пустые слова. Все слова пусты для тебя, если их не высказали одни-единственные уста на этом свете, но и тогда ты не думаешь над их сутью. Единственное Добро для тебя — в служении твоему господину, любое Зло — в том, что может помешать ему. И ты только слуга его и своих людей — все проходит мимо тебя. Иначе ты бы тоже оставил свой след на этой земле, так же отдавал бы в нее свою силу. Но нет — ты силен, как и когда-то. Ты называешь неизменными нас — но сам неизменен в куда большей степени. Ты все так же ненавидишь, как в дни той древней войны, ты не видишь, как изменился этот мир. Ты не видишь, что больше нет правых и невинных, не хочешь понять, что соотношение сил изменилось и вы давно отомстили нам за все прошлое. Но разве ты смотришь с точки зрения Равновесия, которое так нравится тебе? Нет — ты просто верный пес, запомнивший всех, кто причинил обиды твоему хозяину, и даже не интересующийся, хотел бы хозяин, чтобы ты мстил за него.

— Кто ты такой, чтобы судить об этом? Ты прав — я не хочу думать ни о Свете, ни о Тьме, ни о неком абстрактном Зде и Добре. Я думаю только об одном зле — пусть тебе, философ, оно кажется мелким: о наших раненых и убитых, о попавших в плен и больше никогда не вернувшихся домой. О ваших бесконечных походах, о веках, прошедших в вечных оборонительных боях, о веках, которые могли бы быть заполнены куда как более прекрасными занятиями!

— Было бы так просто прекратить эту войну — ведь причина ее не в столкновении вер. Ее причина во сто крат проще — в камнях и мести.

— Мести? Не в мести, а во лжи, лжи, которая всегда ищет, кого бы обвинить в собственных преступлениях. А камни... Вернуть камни означало бы нарушить клятву, и неужели ты думаешь, что только вы умеете соблюдать клятвы?

— Хорошо — пусть твой повелитель и дальше соблюдает свою клятву, пусть оплачивает ее вашей кровью и болью. В чем только тогда разница между ним и Феанорингами — и он, и те ставят слова превыше жизней — не своих, чужих! И он, и те сталкивают в кровавой битве несчастное племя Людей. Только... можно ли приравнять мудрого Вала, того, кого и в наших легендах называют первым в знании, и эльфа, пусть даже и царского рода? Ты говоришь о потерях — но нелепо меряться потерями, разве мало погибло от ваших клинков? Не будь позади Дагор Бреголлах — я бы выслушал тебя со скорбью, но разве эта победа не удовлетворила твоей жажды мести? И разве смерть Короля Инголдо — недостаточная расплата за нанесенные им раны? Нет, тебе никогда не будет достаточно мести и чужой боли, ибо ей ты только пытаешься заглушить свою собственную, боль, родившуюся в первой войне этого мира. Только подумай... скольких подобных тебе, сломавшихся под грузом боли и ненависти оставляет за собой каждый твой приказ?

— Что ты знаешь о той войне?

— Погляди на меня внимательно, Майа, погляди на меня, Артано-Ученик. Быть может, твоя память полна одинаковых лиц — ведь мы, эльфы, кажемся вам слишком одинаковыми — но постарайся вспомнить.

И тогда он вспомнил.

Лицо эльфийского ребенка, одного из детей Элдар Мориэн, из тех самых детей, которых он отвел в далекое племя на востоке....

— Но... как же ты попал к Нолдор?

— Очень просто. Наше племя присоединилось к Тэлэри. Уже в Амане меня усыновил один из Нолдо. Я мог бы сказать, что ты сделал меня сиротой дважды, Майа — мой приемный отец погиб в Дагор Бреголлах.

— И зачем же ты пришел?

— Просто хотел посмотреть — что получилось из ваших замыслов относительно людей. Что ж... могу сказать — получилось великолепно. Твои люди умны и честны, прекрасные воины и отличные ремесленники. Быть может, это стоило крови моих родителей и их родственников — ведь на этой "ошибке" вы научились быть Вождями.

— Замолчи, Элда! Не касайся того, что не в твоем разумении. Ты был тогда слишком мал, чтобы что-то понимать.

— Зато достаточно взрослый теперь — Юноша как-то по-особенному, криво, усмехнулся, и стало ясно, что вовсе он не мальчишка, просто хотел так выглядеть до поры. — Чтобы вспомнить и заново обдумать свою судьбу... А если захочется поговорить с "настоящим" эльфом — этаким оголтелым убийцей в сверкающих доспехах, то внимательней отбирай себе жертву. Мне тебе больше сказать нечего — вернее, так многое хочется сказать, что слова потеряют смысл, утонув сами в себе. Отпустишь ты меня, или убьешь — мне все равно. Решай сам, да только побыстрее — я не люблю напрасного ожидания.

... рассказывают, что никто из ступивших на землю Волчьего острова не ушел оттуда живым, кроме Берена и Лутиэн. Легенды не лгут.

Первая Эпоха год 409

...Высокий воин в доспехе эльфийской работы взбежал вверх по ступенькам крыльца, рывком распахнул дверь. Вбежал в маленькую комнатку, согретую пламенем очага — заповедный угол тепла и покоя среди непроглядной ледяной ночи. Шагнул к той, что сидела в углу, глядя в угли очага.. и вдруг раскрытые уже в широком жадном обьятии руки бессильно обвисли вниз — девушка обернулась. Чужое, совершенно чужое лицо — узкое, бледное, с чужими раскосыми темными глазами. И знакомое — лицо одной из тех. Из врагов. Он обернулся, рука метнулась к мечу на поясе. Поздно, слишком поздно...

Из темноты двора выступили несколько силуэтов. Тяжелые руки вошедших легли ему на плечи, заламывая запястья, отнимая оружие, умело связывая его руки тонкой прочной веревкой. Потом ему набросили на лицо капюшон чьего-то плаща, посадили в седло, не забыв еще раз привязать покрепче. Все делалось молча. Его не били, не говорили ни одного грубого слова. Обращались, словно с вещью — и весьма ценной вещью. Это пугало более всего...

Перед Майа стоял пленник.. ценный пленник. Человек. Воин. Воин из отряда Барахира — отряда, своими действиями на границах земель Цитадели вызывавшего у всех ее жителей желание немедленно отправиться туда. Мстить. Жестокость их была бессмысленной. Убивали орков и пограничников -- это еще можно было бы понять. Но убивать всех подряд, кто окажется на заставе: девушек-лекарей, окрестных крестьян, случайно оказавшихся там в тот момент, когда отряд Барахира нападал на пост — это было чересчур. Это взывало об отмщении. Но обычного уничтожения отряда для Наместника было мало. И вот — пленник из этого отряда перед ним. Долгий и коварный план — один из немногих случаев, когда они действительно использовали разведчиков и шпионов, по капле собирая слухи и рассказы с пограничных земель. Сыграть на чувствах воина, тоскующего по жене, было не так уж и сложно. Похожая — пусть только со спины — девушка.. свет в окне заброшенного дома.. вовремя сказанное слово крестьянина о том, что всех забрали в плен — даже слишком легко.

Пленник долго не сдавался. Он не хотел выдавать местонахождения отряда. Он не боялся пыток. Он бы умер молча — таких Майа встречал нередко. Но несколько слов — только намек на то, что его жена жива.. только намек на то, что она получит свободу в обмен на его предательство.. Молодой воин у двери отвел глаза — понимая, что это необходимо, ему все же было неприятно слышать такую жестокую ложь из уст своего начальника. Наместник равнодушно посмотрел на парня. Ерунда. Когда-нибудь он поймет. Когда-нибудь все они поймут, что в этой войне слишком опасно думать о чистоте рук. Но разве только в этом дело? Нет.. еще и в том, что это приятно — побеждать. Пусть обманом, пусть жестокостью и нарушением своего слова. Главное — победа. Главное — нести свою службу так, чтобы больше никогда не быть бесполезным или беспомощным. Пусть называют Жестоким — это лестно. Это такая приятная приставка к имени.. сущая правда. Да и как не быть жестоким, если ты можешь вспомнить каждого убитого на этой войне — имя, лицо, голос.. Или, если уж быть чсстным с самим собой — просто потому, что это тебе нравится.

И пленник сдался. Рассказывал все, что знал — жадно, взахлеб. Ему все казалось, что каждое слово приближает его к встрече с женой, потому он торопился сказать все. Он закашлялся, долго не мог говорить. Наместник подал ему чашу с настоем из трав — странных, но дивно утоляющих жажду. И тот говорил дальше, пока не стал повторяться.

— Я отпущу тебя сейчас. И дам приказ отпустить твою жену. Ты встретишься с ней утром, неподалеку от тех мест, где, по твоим словам, сейчас находится сын твоего вождя. Поспеши..

Словами благодарности воин давился так, что слушать его никто не стал — просто дали ему в дорогу коня поплоше. По приказу Наместника — но когда мальчик-солдат спросил его, зачем, то пожалел, что узнал ответ. В напитке был яд — он действовал не сразу, около полусуток человек еще был жив. Ровно столько, сколько нужно, чтобы дожить до утра. Ровно столько, сколько нужно, чтобы Берен избежал опасности.. Берен, сын Барахира. Берен, который и не подозревал, в какие сети коварных планов и далеко идущих замыслов попал.

И все прошло так, как было необходимо. Предупрежденный умирающим предателем Берен, опоздавший к разгрому орками отряда. Ненамного опоздавший — ровно настолько, чтобы убить одного из орков и отнять отцовское кольцо. Достаточно ловкий, чтобы избежать смерти в этой отчаянной выходке — трудно даже Наместнику запретить оркам убивать. Достаточно упрямый, чтобы не уйти в безопасные земли, а остаться партизаном на границах по примеру отца. Все так, как и задумывалось по плану. Плану, которого Майа толком не знал и, не обладая даром направленного видения будущего, понять полностью не мог. Все, что он мог — это выполнять приказы. Иногда — очень странные и непонятные, но от него и не требовалось понимания, только дисциплина и расторопность.

Странным был план — непривычно было участвовать в тонкой и опасной интриге, в любой момент грозившей неудачей. Непривычно — решать вопросы не силой оружия, а силой коварного и жестокого разума. Странный — и интригующий. Завораживающий своей загадочностью. И он послушно следовал приказам — может быть, впервые настолько послушно. Понимая, в общих чертах, зачем это делается, он все же не мог до конца понять таких игр. А это было необходимо — коварная интрига, план, целью которого было выиграть время. Скоро, уже скоро победоносные армии должны были подчинить себе Белерианд. А пока — нужно время, чтобы накопить силы, увеличить войско. И планы битв уже были давно обдуманы — все дело было во времени.

А за Береном следили внимательные глаза, ни на миг не упуская его из виду. То ли волк, что шел по следу одинокого человека в глуши, говорил кому-то — может быть, птице — о его пути, то ли зоркий взгляд притаившейся в зарослях молоденькой девушки, слишком уж молодой для умения скрываться так, что даже опытный следопыт Берен не мог заметить ее присутствия подмечал каждый его шаг. А еще — ему снились сны. Сны о волшебном княжестве за волшебной завесой. И, увидев с одного из холмов загадочное княжество воочию, он не смог забыть чудесной картины. Берену казалось, что он одинок в глуши, только леса да звери окружают его. Но за каждым его шагом наблюдали.

И, когда Наместник получил очередной приказ — прошло уже не меньше года с тех пор, как он лично взял в плен воина отряда Барахира — он не удивился. Все тот же план — только ставший теперь почти уже реальностью. Приказ был просто — держать Берена в плену, создавая у него уверенность в скорой гибели. Но не убивать ни под каким видом. До особых обстоятельств.

Но особые обстоятельства словно шли по пятам этого воина. Не один он пришел на земли Цитадели — со спутниками. Распознать их под покровом эльфийской магии было довольно просто, взять в плен — тоже. Но вот найти среди эльфов, неловко пытающихся прикинуться орками, короля Нарготронда — это был сюрприз. Больше, чем просто сюрприз — нечто, что требовало особых решений. Принимать которые Майа всегда любил на свой страх и риск. Проще всего было бы запихнуть всех вместе в подвалы Волчьего острова и заниматься созданием у Берена уверенности в скорой собственной гибели. Полной уверенности. Медленно и с удовольствием. Но.. желание сравнить свои умения с тем, кто слыл самым сильным из эльфийских магов было сильнее. Да и для всех забав его волколакам могло хватить остальных пленных. Этого же — можно и попробовать переманить на свою сторону. Это будет более чем выгодно.

Поединок.. больше, чем неожиданность. Странно все оборачивалось с этой интригой — словно бы чья-то невидимая рука, сильнее всех тех, что он знал доселе, поворачивала невидимые жернова, которые равнодушно смалывали все — планы, ожидания, замыслы — в мертвую белую муку для чужого теста. Ни одно ожидание не оправдалось полностью — и ни одна случайная мысль не прошла бесследно. Словно бы некие огромные тени играли в них, словно в кости — перемешивая, подбрасывая и любуясь результатом. Не задумываясь о том, что у игральных костей есть и свои планы. И это было страшно — потому что, даже не обладая в полной мере даром предвидения, он мог понять, что эта интрига, это чувство чего-то большего, превосходящего понимание — опасный путь. Ведущий намного дальше,чем казалось им всем.

Поединок — опасная игра. Танец, начавшийся с самоуверенности и закончившийся балансированием на острие ножа — расплата за самонадеянность не только поражение, но и горькое пламя сознания своей вины. Если все пойдет прахом.. если что-то пойдет не так.. Тяжесть вины, что ляжет на него, будет невыносима. Каждый шаг — как над пропастью. Нельзя опрометчиво бежать по ее краю, но нельзя и мучительно долго выбирать, куда сделать следующее движение: и то, и другое — путь вниз. В ослепляющий страх падения. Нужно просто двигаться, постаравшись не думать о падении и запретив себе бояться. Легко — как танцор на раскаленных углях.

Поединок. Переплетение магических сил, схватка бликов света и пятен тени. Невидимый спор — только обладающий особым даром может узнать о том, что творится в сумрачном зале Волчьего острова, где двое, замерев неподвижно, стоят друг перед другом. Невидимые удары — словно бы в руке одного бич сияющего солнечного света, в руках другого — тяжелый меч багрового пламени. И — голоса. Но обычным слухом не услышать истинной сути этого спора — слова заклинания имеют мало смысла, если каждое слово ритмичным биением неведомой силы не отдается в груди. Переплетения теней.. волшебные ритмы, невидимые удары.. Горячее багровое пламя, что выплескиваешь уверенной рукой в противника, но не можешь избавиться от предчувствия ошибки.. и сияющий костер мной силы — могучей иной силы, что черпает твой противник из своей памяти о несказанном свете волшебного острова за морем — ослепляет тебя. Противостоять ему? Чем? Где та сила, что может спорить с блаженством его воспоминаний? Все твои воспоминания — кровь и темнота, разбитые ожидания, проклятые мечты. Боль потерь. Но ведь и болью можно ударить — расскажи ему. Заставь почувствовать себя — потерявшим. Острой тенью черной птицы на фоне сияния равнодушной луны, птицы, одиноко парящей над заснеженной равниной. Это было...было. Спой об этом — слова только отражение реальных сражений, но и они не пусты.

И — победа. Горькая победа и трудная. Он выиграл. Противник без сил осел на холодный, словно лед, пол. Испившему слишком много чужой боли — нечеловеческой и не эльфийской, иной, иного накала чувств — нет иного пути, кроме гибели.. неважно,где, как и когда. Но и победившему было нелегко. Болезненный урок — его силе могут противопоставить иную силу. Его почти что победили — и кто? Эльф. Даже не Айну по крови. И — пусть опасности уже нет, все равно, не можешь освободиться от страха: что было бы, если бы ты проиграл. Теперь именно это кажется наиболее значимым. А страх рождает желание искупить даже не случившуюся вину...

Этот голос перед вратами крепости на Волчьем острове. Вот оно. Те самые особые обстоятельства. Требующие от него особых действий. Напугать — но не отвратить от задуманного. Напасть — и не причинить вреда. Сдаться — но уцелеть. А колдовская песня у ворот требует немедленного выхода. Из окна он заметил у ног эльфийки огромную фигуру собаки. Он знал об этом. Знал, но до последнего не мог найти выход. Это для посторонних волки-оборотни — просто звери. Но не для него. Это его кровь, его часть. Его потомки. Его творения. Его друзья и помощники. И все же он должен ими пожертвовать. Должен — для того, чтобы все выглядело правдоподобно. Какой жестокий приказ, Владыка.. но я выполню его. Как любой твой приказ выполнял... и даже не задумаюсь ни о чем и не посмею тебя обвинить. Не посмею. Но и не забуду. Урок, еще один урок преданности: хочешь испытать ее? Это просто — заставь испытуемого принести в жертву тебе не себя — свои творения.

И умирали у ног валинорского пса его оборотни — один за одним.

Он вышел сам. В своем излюбленном обличье — огромного черного волка. Нелепо было бы выходить в человечьем облике. Драка. Не поединок — банальная и страшная кровавая драка. Волки так не дерутся. Так дерутся только те, в ком есть иной разум — разум человека ли, эльфа, айну. Этот пес не был простой собакой. Это был один из Майар Валинора — в обличье животного. Один из слабых Майар, да еще и лишенный возможности изменять свою плоть. Но и его силы было достаточно, чтобы битва, которой предстояло стать вопиющим фарсом, стала сражением не на жизнь а на смерть. Артано сражался, разрываясь между двумя потребностями — уцелеть в этой схватке и проиграть ее. Это бфло так сложно — сильное тело, не желая пропускать удары, само отвечало на них. Слишком быстро, слишком опасно отвечало. Он не боялся смерти своего физического тела — но воплощение могло бы быть слишком долгим. А он не хотел оставлять эту пару без своего присмотра.

Подставленное горло — знак, понятный любому зверю. Алая кровь, ручьем стекающая по разорванным мышцам шеи и грудины.

— Отпусти его! — девичий голос не создан для команд. Но какая гордость, уверенность в своих силах в нем. Дочь царя. Кровь.. — Отдай мне ключи от крепости, а не то...

На краткий миг ему стало жалко эту девочку. Она была красива — быть может, главным в ее красоте было не очаровательное эльфийское личико, не ослепительно прекрасные очертания ее фигуры под истрепанным в дороге платьем. А эта режущая по сердцу острым когтем тоски по невозможному смесь хрупкой беззащитности и отчаянной решимости в ней. Ах, Лутиэн, возвращайся назад.. домой. Лучше тебе всю жизнь страдать от несчастной любви, чем принести своему народу то, чего возжелал твой отец.

Но эта минутная слабость прошла — остался только трезвый и жестокий расчет. По которому ему надлежало отдать ей крепость — зная, предчувствуя, что она будет разрушена. Он снял заклинания с ворот и всех дверей. Притворяясь более раненым, чем есть — тело, которому он запрещал залечивать рану, все равно само избавляло его от острой боли — притворяясь более испуганным, чем на самом деле — он мог бы заранее описать все последующее — он покинул остров.

Чтобы увидеть вновь эльфийскую девочку-принцессу, стоя в тени трона.

Все было так просто.. так до отвращения просто. Открытая дорога. Предусмотрительно убранные с пути героев войска и отряды — да и тем была дана команда не показываться. Несколько орков на пути — только для того, чтобы все было похоже на правду. Только для того, чтобы они верили — еще несколько часов, минут — что идут сюда сами, по своей воле. Своим путем. Рос, рос счет потерям на этом пути. Убитые орки и волки, разрушенная крепость. Тень обмана.. тень лжи.

Он хотел бы видеть ее лицо, когда они подошли к вратам Цитадели. Когда они вышли на светлую равнину, поросшую неяркой северной травой. Черный камень стен — и башни.. башни до самого неба. Вопреки всем легендам — только вот верила ли в страшные сказки дочь Майа Мелиан? Не напрасно ли все было сделано? Не откажутся ли они принять дар-смерть?

И перед троном стояли они, ошеломленно разглядывая тронный зал — гордые изгибы блестящего черного камня, колонны и тени между ними от серебристого сияния стен. И того, кто сидел на троне — в темных одеждах, с бледным лицом, почему-то казавшегося совсем слабым и похожим на человека, даже не на Эльфа.. каково, гордая дочь Майа и эльфийского короля? На голове — венец с вожделенным камнем. Но — только с одним. Простого человека, едва ли отличавшегося от тех — темноволосых, светлокожих — которые провели их сюда. Слишком обычных людей для слуг Врага. И в глазах обоих Артано читал мысли о том, что все это — лишь морок. И неумолимое сознание обратного. Ему было их жаль — как просто верить во врага, который огромен и ужасен, в то, что места, где творятся злые дела, должны и выглядеть соответственно.

— Приветствую незваных гостей. Зачем вы пожаловали?

И — молчание. Можно было заметить, что они смущены и застигнуты врасплох. Что сказать? Что сделать? С чего начать? Как добиться того, ради чего они преодолели такой тяжкий путь. Лутиэн подняла руку в магическом жесте — на ее попытку сплести заклинание стены ответили легким шелестом. Артано мельком отметил, что заклинание и впрямь было могущественным. Но даже с половиной крови Майар в жилах бесполезно использовать против Старшего Айну магию. Владыка сделал лишь небрежное движение рукой, словно бы от мухи отмахнулся — Артано почувствовал, как его передернуло от боли во всем теле — и девушка замерла, бессильно опускаясь на руки своего спутника. Убедительный урок — больше она этого не сделает, подумал Майа. Но она никогда не узнает, что это было еще одним действием спектакля — ведь для Владыки и эта девочка серьезный соперник. Теперь — соперник.

— Итак, зачем вы пожаловали?

— За тем, что потребовал мой отец.. — Это эльфийка. Голос тихий, хранящий воспоминание о недавней боли. — За Сильмариллом.

— Мне ведомо это, как и многое другое. Но уверены ли вы, что хотите получить этот камень?

— Да! — оба хором. Еще бы — залог счастья, будущих дней совместной жизни. Той жизни, что сейчас кажется им единственно возможным вариантом счастья.

— Берен, сын Барахира! Не хочешь ли ты просто остаться здесь со своей избранницей? Я дам тебе приют.

— Нет. Я дал клятву отцу своей невесты — и я сдержу эту клятву.

— Уверен ли ты в том, что он сдержит свое слово?

— Что мне до того? Я своей чести не уроню.

— Подумайте оба. Что будет вам счастья, если твой отец, Лутиэн, просто убьет его? Ведь именно это он уже пытался сделать своим требованием. Убьет — а ты останешься одна. Навсегда. Не лучше ли то, о чем я говорю?

— Нет радости в счастье, украденном, словно вор крадет драгоценный камень. Нет уважения к тому, кто нарушил свою клятву. Я не приму этого убежища.

— А ты, принцесса? Согласна ли ты с его словами? Подумай, хочешь ли ты такой судьбы. Не лучше ли простое счастье — и пусть те, кто толкал вас на смерть, думают, что им вздумается.

Долгий взгляд, в прекрасных глазах стоят слезы. Артано понимал всю утонченную жестокость этого вопроса — что ей до камней и дурных выдумок отца? Что ей до всего на свете, кроме этого немолодого уже бородатого мужчины в истрепанной одежде охотника?

— Вы узнаете покой. Вы узнаете счастье быть вдвоем — вы же так этого хотели. Долгие годы вместе — я могу сделать их действительно долгими. И спокойными. Вы будете жить далеко на севере, где не будет никого, кроме вас. Ну, принцесса, решай же!

Девушка опустила голову, увенчанную длинной темной косой. Может быть, чтобы тайком отряхнуть с глаз предательское серебро слез.. может быть, чтобы набраться мужества и поверить в свои же собственные слова:

— Я поступлю так, как скажет мой жених.

— Хорошо. Тогда я обращаюсь к тебе, Берен. Мне ведомо многое, в том числе и будущее. Нерадостным будет оно, если будет по твоему желанию. И дней твоего супружеского счастья не будет более недели. А потом ты умрешь — как умирают люди, навсегда. И вы расстанетесь — навек.

С легким вскриком девушка прижала руку ко рту. На побелевшем ее лице румянец выглядел лихорадочным. Артано отчего-то наслаждался этим ее мучением, ее страхом. Он ловил себя на мысли, что только этот разговор, который он слушал, притаившись за троном Владыки, вывел его из привычного равнодушия, которое досаждало ему многие годы. Череда дней и приказов, дел и забот — все было ровно, знакомо и привычно за многие годы, что он был Наместником. Держать свои желания на коротком поводке. Одергивать себя, как только чувствуешь, что в тебе просыпается волк со злобой орка. Все это было так нудно, словно мир кто-то красил в серый цвет. Даже недавний поединок с Финродом не развеял до конца той скуки, того томления по чему-то необычному.. изысканному, что овладело им в последнее время. А этот разговор, это с трудом сдерживаемое страдание в глазах безоглядно влюбленной эльфийской принцессы — он-то знал, что значит любовь для эльфов — такой хрупкой и беззащитной, это было чем-то иным. Доставляющим непривычное удовольствие. Он совсем уже отключился от почти что человеческого сочувствия, что было в нем в первые минуты разговора. Ему нравилось рассматривать эту необычную пару — эльфийку и человека — словно диковинных зверей. Словно игрушки в своих руках.

— Нет. Что бы не ожидало меня, я выполню свою клятву.

Клятвы.. честь.. обещания. Какая глупость, думал он. Вот рядом с тобой та, которую ты любишь. Тебе кажется, что лучше ее нет. Так какое тебе дело до всего прочего? Бери то, что тебе предлагают. Это разумно. Но нет — ради каких-то пустых слов ломать себе жизнь? Просто глупо.

— Хорошо, сын Барахира. Ты получишь то, за чем пришел.

— Какой ценой?!

Не верит. Он не верит в свое счастье. Он убежден, что сейчас ему придется выполнять нечто невообразимое. Ужасное предательство или что-то в этом роде. Он все еще думает только о себе.. о том, что кому-то интересно его ломать или унижать. Но никому не интересен сейчас один человек, пусть даже такой незаурядный. Идет речь о судьбах многих.

— Твоя цена найдет тебя сама. Я не требую с тебя ничего. Просто скажи, что ты хочешь получить этот камень.

— Да!

Взяв ларец, открыв его неловкими от волнения руками, Берен увидел в нем сияющий камень. И безумной радостью осветилось его лицо...

А Наместник гордо выпрямившись, еще долго стоял по правую руку от трона. Он чувствовал себя на высоте. Он с честью выполнил возложенное на него — впрочем, что теперь для него значит это дурацкое слово "честь". После того, как он убедился воочию, что ничего хорошего оно дать не может...

И задержавшаяся на несколько коротких мгновений у него на плече рука Владыки — в одобрительном похлопывании по плечу — была ему куда как более важной наградой, чем все пустые слова этого мира.

Война Гнева

Война. Такое уже привычное слово. Ставшее за многие десятки.. да сотни уже лет родственным слову "жизнь". Но такой войны еще не было.. или нет.. была уже. Была. Давно. Минуло уже пять веков. Но все повторяется. Повторяется — куда страшнее, чем то, что было. Первая война была чем-то, так и оставшимся непознанным — слишком страшным, слишком ранящим и сметающим все опоры разума. Слишком большим и страшным, чтобы это познать — только тени боли и страха в памяти, только чувство разлуки, воспоминания о лицах погибших и неохватное ощущение одиночества и вины.

Эта война была совсем иной. Не менее смертоносная — он знал, что это конец — но в своей убийственной предсказуемости куда как более понятная. Все было ясно. Трезво и холодно он понимал, что будет делать сегодня и завтра, как все это пойдет прахом и рассыпется пеплом развалин. Но страха и скорби это не умаляло — только загоняло куда-то в глубину. Войска наступали. Еще несколько дней — и они будут здесь. И тогда все будет кончено.

Вина за неудачно спланированные боевые действия и отступление лежала на нем — так ему хотелось думать. Всегда легче обвинить кого-то, пусть даже и себя, чем признать неумолимую судьбу и ее власть над собой. И вина эта была, пусть даже и придуманная, но почти не было раскаяния, хоть он и падал на колени.. или этого не было? Было ли? Что он помнил в суете дней — беспрерывная забота в командовании уходом жителей Цитадели, приказы остаткам орков, которые еще держали оборону, стремительный бег вниз по лестнице.. кого-то задел.. неважно. Неважно все — только успеть. Отдать приказ еще вот тому командиру, проверить, как отправляются беженцы вот той группы. Лица, лица, лица.. среди них — одно чуть более остро запомнившееся, светловолосого сказителя, того, что стал в последние дни ближе к Владыке, чем он сам. И опять — бег, вопросы, приказы.

Все было так, словно бы ему заложило уши — звенящая гулкая пустота в голове, цветные искры перед глазами. Только это была иная, внутренняя глухота — многие из жителей Цитадели уже ушли, и рвалась связь с ними, с каждым днем все сильнее.

А потом стало ясно, что всем уйти не удастся. Войска противника были слишком близко. И очевидным представлялось одно — если уйдут все, покинув крепость, то бесчисленное войско устремится следом, а тогда не уйдет никто. Если оборонять крепость, то войско разделится на две части и уйти все равно никто не сможет. Что же делать?

— Все просто, Артано. Две трети воинов уйдут. Треть останется.

— Но.. зачем?

— Они примут бой.

— И погибнут.

— Да. Но, быть может, тогда войско Амана не пойдет дальше. Это шанс. Хоть какой-то шанс. Иначе нет и малейшего.

— А ты? Когда уходишь ты?

— Я остаюсь.

— Что-о!??..

Ему показалось — он ослышался. Это невозможно. Это не должно случиться!

— Это еще один шанс. И куда больший. Им не нужны люди, что обороняют меня — им нужен я. Забрав меня, они вернутся обратно.

— Нет! Этого нельзя допустить. Я не допущу этого!

— Это мой приказ. И ты его выполнишь.

— НЕТ!

И второй раз в жизни он ощутил это — неумолимая сила, во сто крат превосходящая его силу, подняла его и с размаху швырнула о каменный пол. Почему? Почему, Владыка? За что ты оставляешь меня?! В чем я виноват? Я не хочу опять быть без тебя — не могу. На сколько еще лет, веков, тысячелетий вновь быть одному. Я не умею. Я не хочу...

Майа без наставника — только половина живого существа.

Но и последней тени надежды, этой мысли о веках разлуки, которые закончатся все же.. все же закончатся.. когда-нибудь — не осталось. Даже такой надежды.

— И что же потом? Когда ты вернешься — все сначала? И когда это будет?

— Я не вернусь, Артано. Больше не вернусь. Никогда.

— Но.. почему? Почему?

— Так суждено. Я знаю, что так случится. Но я этого хочу сам.

— Чего?

--Ухода. Покоя. Иных путей, иных возможностей. Всего, что может ждать меня за этим миром. Того, что другие назовут изгнанием.

— А что же я?

— А ты пойдешь своей дорогой. Ты ведь не моя тень — ты давно уже взрослый. Давно уже сильный и умелый воин, зрелый разум. Ты — то, что ты есть. Прощай. Уходи и ни о чем не сожалей.

Он опустил голову и едва выдавил из себя чуть слышное:

— Прощай..

Повернулся — деланная плавность, выпрямленная гордо и фальшиво спина. И в эту лживую спину — ударом и лаской, болью и наслаждением.. всем, всем, что только могут вместить несколько слов, полетело:

— Ты всегда был для меня опорой, ученик...

Больше не было ничего.

А потом — уход, видения битв за спиной и ощущение потери, слишком слабое, по сравнению со всем остальным, когда он безуспешно искал в последнем обозе свою дочь, и куда большие потери — каждого гибнущего он чувствовал, мысли и чувства каждого помнил. И безумная слабость, когда он упал на холку коня и никак не мог подобрать непослушными пальцами повод — это рушилась Цитадель. Его детище. Его дом, ставший ему действительно родным домом — последним, он это знал. День или ночь — он не знал. Двигался, словно слепой. Но почему-то узнавал, если кто-то попадал в беду, и был там — вытащить из болота, подобрать заблудившегося, вылечить заболевшего. Но все это было словно бы само по себе — делали руки. Мысли были где-то в ином мире. В том, где был его Владыка и Учитель. В том, где сейчас творился суд и выносился приговор. Приговор, который он знал.

Пустота.. ледяная пустота и тоска. Даже нет боли. Нет ничего. Связь разорвана, разорвана и ничего никогда не восстановится. Он один. Один в том мире, где больше нет ничего для него. Ничего и никого. О силы мира, даруйте мне, бессмертному, смерть. Отнимите у меня эту ненужную проклятую жизнь, разбейте меня на сотни осколков, избавтьте меня от ощущения бесконечного ледяного одиночества. Не может быть Майа без своего Вала. Это противоестественно, смертельно, отвратительно. Черная темнота, лиловые пятна памяти, багровое зарево последнего пожара — вот и все.. куда же он едет, что же будет дальше — и зачем это все будет, если больше уже ничего не может быть...

И черная пустота ложилась вокруг него черными хлопьями снега, окрашенного в цвет дыма и пепла.

Вторая Эпоха год 1

Караваны шли на северо-восток, через глухие леса и пустоши, на которых круглый год свирепствовали ветра. В авангарде шла часть отряда воинов, другая замыкала унылую колонну. Сам Майа чаще ехал позади всех — так было проще и к тому же была возможность изредка находить отставших и заблудившихся. И — немалая выгода — давало повод как можно реже встречаться с основной массой людей. Уж очень не хотелось ему лишний раз наталкиваться на сочувственные взгляды украдкой и лишнее внимание. Вместе с ним ехал только тщательно подобранный отряд — те из его старых помощников и приятелей, кому выпал жребий жить.

Те, кто близко знал его, делали то единственное, что могли — хранили гробовое молчание. Коротко отвечали на вопросы, быстро исполняли распоряжения и держались поодаль, не обращаясь даже мысленной речью.

К первому снегу они успешно преодолели горный хребет и остановились в одной из надежно укрытых от ветров долин. Это было еще не то место, в котором ему хотелось бы основать новое поселение — слишком близко к старым землям — но вполне подходящее место для зимовки. Быстро срубили теплые и уютные хижины, нашли охотничьи и ягодные угодья. С плеч вождей свалилась большая часть бытовых забот. Это было уже немало.

Люди были подавлены и неразговорчивы. Большинство труднее всего переживало даже не гибель родственников — прожив всю жизнь на непрекращающейся войне они постепенно научились смирять боль потерь — разлуку с самой Цитаделью, местом гораздо более живым и сильным, чем обычная крепость, местом, поддерживавшим и заботившимся о них. Очутиться теперь навеки вне этих стен означало в суровый мороз скинуть с плеч теплый и уютный меховой плащ...

И все-таки время могло вылечить все, что угодно, а работа лучше всего отвлекала от грустных мыслей. И понемногу, по случайной шутке и улыбке оттаивали замороженные ветром войны сердца — чьи угодно, только не бывшего Наместника. Но ему легче было скрывать свои чувства. И не меньше, чем других его занимали дела. Многое в обычаях приходилось менять. Так. он приказал чтобы каждый из уцелевших мужчин взял себе в жены вдову погибшего воина. Это было неожиданным нарушением всех традиций — и все же это было единственным выходом в поселении, в котором треть женщин осталась без мужей и треть детей — без отцов. И это было принято с мудрым терпением, всегда отличавшем этих людей. Что выйдет потом — останется ли этот обычай в жизни других поколений, забудется ли как другие причуды военного времени — сейчас это было неважно.

Изменился и образ жизни: появились отдельные дома, появилось и отдельное хозяйство у каждой семьи. Но эти коренные изменения не рушили того особого молчаливо-верного единства изгнанников, показывая, что истинное единство выдерживает и более глубокие преобразования, не разбиваясь, но приспосабливаясь.

У Майа, или, как теперь его чаще всего звали, Вождя, дел было больше, чем у всех остальных. Ковать оружие и инструменты, находить новые лечебные травы и сьедобные растения — старые встречались за горами очень редко. Охотиться. Поминутно решать мелкие бытовые вопросы. Все, что делалось здесь руками, делалось с его участием. Это была очень простая и суровая жизнь, лишенная привычного уюта Цитадели, где не надо было уметь ни класть крыши, ни выделывать кожу. Но для него беспрерывная череда забот не была лекарством. Это была только работа — иногда тонкая и требующая внимания, иногда глупая, тупая, вызывающая ломоту отвращения в пальцах, привычных к тонкому инструменту, но не к ножу для чистки рыбы. Он мог бы быть — царем. Князем. Кем угодно, только не крестьянином и не охотником. Мог бы жить в роскошных палатах — заставить себе их выстроить. Это было бы вполне возможно — ему бы подчинились, и может быть, даже без тени осуждения. Но — то было еще не нужно. Пока еще — рано. Но где-то в глубине души уже занималось желание власти. Иной власти — не той, когда ты облечен уважением и доверием. Власти, которая дает право судить и убивать не по закону или здравому смыслу — по своей воле.

Он старался не подавать вида, что его что-то тревожит, но это все равно было заметно. И потому разговоры о прошлом, уже постепенно принимавшие оттенок воспоминаний о далеком времени, в его присутствиии всегда плавно сменялись обсуждением сиюминутных забот и дел. Артано ценил такую деликатность, но если бы все дело было в случайном слове, вновь пробуждающем память... Нет, его память была с ним всегда — и последний взгляд, брошенный на горящий невозможным черным пламенем камень Цитадели, и не выразимое никакими словами чувство полного и окончательного разрыва связи с Владыкой, и нестерпимое чувство неизбывной вины и скорби. Время его не лечило — да и не могло вылечить.

А потом были долгие дни зимней охоты, и девушка с умелыми руками, лихо разделывавшая рядом с ним окровавленные и замерзшие туши — так же споро, если не лучше, чем он сам. И внимательный взгляд непривычных пронзительно-синих глаз, пристальный и упрямый. Молодая девчонка — невысокая, медно-рыжая, с лицом, усеянным россыпью золотых веснушек — упрямая, словно бык. Эйре. Имя — напоминанием далекого, невероятного уже прошлого. Полукровка, чья мать была из атани, до войны была ученицей повара. Он видел ее тогда только мельком, изредка — мечом ее учил владеть кто-то другой, а в хозяйство поварих он предпочитал не вмешиваться. А теперь они работали три долгие недели рука об руку, и рождалось между ними что-то — странное молчаливое понимание, выражавшееся в мелочах — она всегда знала, когда подать ему нож, когда придержать скользкую груду мяса. Он без слов чувствовал, когда ей надо помочь, когда просто не дать работать. Через несколько дней она была единственной напарницей, с которой он хотел бы работать — и это была самая проворная и самая молчаливая пара из всех. Вот только взгляд ее — прямой, настырный — слишком уж отличался от мягко-ненавязчивых манер остальных.

Окончились работы, и он почти упусти ее из вида. Девушка была сиротой, жила с двумя подругами. Только вот по счастливой случайности одной из соседок оказалась маленькая бестия Лаххи, считавшая себя не только лучшей свахой в мире, но еще и лучшей подругой Артано. И потому как бы случайный и как бы просто проверочный визит большого начальника, решившего проверить, как живут три одинокие девушки на окраине поселка обернулся — неожиданно для всех — долгим вечером, полным смеха и шуток. Больше всего веселилась, разумеется, Лаххи, но ей удалось-таки вытянуть из Майа несколько улыбок и довольно двусмысленных шуток. Искренне ли он смеялся, или только не хотел выглядеть мрачным бирюком, никто не знал — но взрывы хорового смеха заставляли соседей выглядывать в окна. Не смеялась только Эйре, только в самые веселые моменты прижимая к губам тыльную сторону ладони. Синие искры так и брызгали тогда из ее глаз. Все остальное время она молча сидела у окна, накручивая на палец жесткие, точно медная проволока, пряди коротко обрезанных волос.Он зашел еще несколько раз — с таким же результатом. Шутки и смех — и ни одного слова между ними с Эйре. А потом она сама пришла к нему — и осталась.

Трудно было привыкать к тому, что рядом с тобой всегда кто-то есть. Трудно было учиться делить свое время и свой дом с другим человеком, каким бы дорогим тебе этот чужой не был бы. Она была деликатной и умной — быстро поняла, чем именно он отличается от обычного человека, никогда не касалась тех тем, которые могли бы причинить ему боль. Она вообще была молчалива, и часто они просто сидели вместе у огня, не говоря ни слова, понимая друг друга каким-то непостижимым иным образом. Она была для него идеальной подругой — никогда он не слышал упреков или обвинений ни в чем, сколько бы времени не отсутствовал и чем бы не занимался. Ни словом, ни взглядом — всегда спокойная радость и приветливая улыбка. Маленький талисман, так он думал о ней — но была ли это любовь, или теплая благодарность, он не знал сам. Предпочитал просто не задумываться, способен ли он еще любить. Знал, что умеет ненавидеть — и не смотрел дальше.

Он никогда не считал себя чувствительным. Подверженным эмоциям. Все, что приходило — встречалось легко. Легко проходило насквозь, оставляя только нестираемые строчки записей в памяти бессмертного существа. Но, пройдя через темную волну пламени павшей Цитадели, он почувствовал, что этим огнем стерто все. Все записи. Все тени строчек, тени лиц, тени чувств и привязанностей. А та доска, на которой воспоминания оставляли свои узоры — обожжена навек. И все то, что отныне будет записано на ней — будет записано на угле и золе. Будет всегда пахнуть дымом погребальных костров и гарью разрушенного дома, все, что будет записано — будет нести в себе этот отвратительно горький привкус. И фон всегда останется черным — а на черном так хорошо смотрится алое сияние крови...

Весной они стронулись с места и вновь отправились в нелегкий путь. За цепью гор лежала еще одна, и только преодолев ее по ненадежным опасным перевалам, изгнанники вышли в неведомые плодородные земли. Это было намного южнее Цитадели, земля здесь была плодородной, а климат мягким без всякой магии, непуганая дичь переполняла леса а полноводные реки изобиловали рыбой. И на всем их пути не было ни одного поселения — человеческого ли, эльфийского или гномьего. Пустые земли. Пустые. Далекие от всех и вся. Это было тем, что было им необходимо — покой. Еще немного времени на передышку, еще немного земли, где можно жить по своим обычаям, прежде чем неумолимое время разрушит прежние устои и все пойдет иным чередом.

Был основан город в излучине реки, впадавшей в огромное озеро. Неподалеку оказались залежи угля, чуть подальше — легкого пористого камня. Оттого город был светло-каменным, легким и основательным одновременно. Многие предпочли поселиться вокруг города, узнав и полюбив за это время землю и работу на ней. Но Артано — остался. И с ним осталась его подруга.

А потом были долгие дни работы и безделья, намеренного одиночества и долгих бесплодных скитаний по окрестным горам — в облике человека, чаще всего. Сменялись лица. Все менее значимой делалась его роль в жизни изгнанников. Он еще был Вождем — но командование и заботы о хозяйстве медленно переходили в руки его прежних заместителей. Это было то, чего он хотел — уйти от правления, стать незаметным, ненужным. Чтобы потом тихо уйти — навсегда.

Вторая Эпоха год 150

И настал тот день, когда он смог уйти навсегда. Все так изменилось. Сменилось целое поколение. Теперь только старики знали о том, кем и чем он раньше был. А для нового поколения он был полулегендой. Очень, очень старой легендой. Легендой тех сказочных времен, когда их предки жили в огромной крепости — но это все было давно. Кто же, кроме старых и немощных теперь может сказать, что видел ту крепость своими глазами? И забывалось все — да и к лучшему это было. Слишком изменился мир. Слишком, чтобы память была чем-то кроме опасной обузы. Новая память и новые легенды скоро укроют надежным покрывалом души бывших изгнанников.

И он ушел — без сожаления, как змея покидает старую кожу чтобы явиться миру во всем блеске новой. Унося с собой только очень старый меч да щит, которые были с ним всегда. И унося с собой свою мертвую душу, в которой темным облаком клубилась жажда мести, жажда реванша и жажда безграничной власти. В путь! В горы — горы, которые были поставлены здесь в первые дни Сотворения и почти не испытали на себе многочисленных битв за лик мира.

Там, в горах, было озеро — особенное озеро. Его можно было назвать озером, только в сотый раз не сумев подобрать истинного слова для зеркала холодной, но расплавленной лавы. В него никто не мог войти и птицы никогда не садились на гладь того, что не было водой. И оно было — разумным. Наделенным сознанием могучей силы — но бесконечно чужим. Словно глаз из бездн, окружающих Арду, оно было само в себе. С ним нельзя было найти общий язык даже Айну. Но с ним можно было разговаривать — бесконечными монологами. Оно выслушивало, как-то неуловимо подстегивая говорить о самом наболевшем, о самом тайном и страшном. Ему было интересно. И в обмен на исповедь оно дарило странное ощущение того, что боль отступает. На время, не навсегда — но это было.

Может быть, оно запоминало гостей? Может быть, оно всерьез задумывалось над их такими странными, но все же важными для кого-то горестями? Майа не знал, но однажды, после того, как уже покинул свое бывшее племя и бестолково скитался по горам, стараясь придумать верный план, он опять пришел к озеру. И долго говорил — о том, что, кажется, утратил всякую решимость, забыл, как начинать сначала. О том, что не в силах принять ни одного решения и не знает, как же ему начать путь к своей цели. Озеро слушало молча, но внимательно. И вдруг — черная гладь поднялась гребнем, словно бы волной, волна побежала к берегу, к тому месту, где сидел Майа. Он не испугался — если бы сейчас эта волна поглотила его, это было бы неплохим решением всех проблем. Но волна отступила, едва не коснувшись его сапог и края плаща. А на берегу лежали какие-то черные камни, словно застывшие капли озерной лавы. Подарок.

Поклонившись в сторону озера, он поднял камни. Черный неизвестный ему камень — девять полушарий кабашона, уже ограненных, словно лучшим ювелиром. И они были источником силы — огромной и странной магической Силы, которой еще не знала эта земля. Девять камней диаметром с ноготь большого пальца. Для головного убора? Нет.. нет.. Для кольца! Конечно же.

И с неумолимой четкостью перед ним предстал план его действий — на века.

А для плана нужны были люди. И не только люди — да, эти камни предназначены им. Таким же чужим и странным в этом мире, как сила, переполняющая камни. Но есть еще и иные расы. Так, значит, нужно создать то, что предназначалось бы и им — такое же, связанное неразрывной цепью силы, как и эти девять камушков. И сомкнув единую цепь, став ее замыкающим звеном, он сумеет набрать довольно силы, чтобы вернуть.. вернуть того, кого он должен вернуть в этот мир.

Вторая Эпоха год 200-270

После разрушения Белерианда новые земли на востоке заселялись довольно медленно. Многие эльфы предпочли вернуться в пресветлый Аман. Другие же не торопились, словно, впервые очнувшись от лихорадки войны, которая сжигала их долгие годы. Им казалось, что наступило время мира и счастья. Страшный враг уничтожен. Большая часть его слуг — тоже. Те, что остались.. доблестные воины всегда сумеют с ними справиться. Лихие твари попрятались в ужасе. Земля свободна, земля поет и нежится в лучах летнего солнца.

Ах, какое же лето выдалось в тот год, когда небольшая часть племени Нолдор под предводительством Феаноринга — но кто теперь так уж задумывался о том? — Келебримбора пришла в необитаемые доселе земли Эрегиона. Каждая малая травинка, каждый муравей, каждое облачко приветствовало новых хозяев, новых друзей. Часть из пришельцев родилась во время бесконечной войны — и как же они умели ценить мирную жизнь! Было основано поселение — небольшая и не особенно неприступная крепость, в которой можно было переждать какую-то угрозу, да вокруг — по эльфийскому обычаю — широкое кольцо довольно далеко друг от друга расположенных домов. Кто-то жил на холмах, кто-то в лощинах, кто-то — в светлых липовых рощах. В крепости же, в которой остался жить Келебримбор, он устроил мастерскую.

И потянулись цепи караванов изо всех земель — от гномов, от сородичей, от людей. Даже от орков — хотя этих сначала встретили оружием. И все же маленькое орочье племя, что жило в горах на востоке, сумело доказать, что они — не хищные звери. Им нужны были только те вещи, которые помогают обрабатывать землю, да вести немудреный быт. Не более того. А кузнецы работали. Сделанные ими вещи были прекрасны — и в своей прочности и в своем изяществе. Да и дешевы — эльфы не собирались копить богатства. Было бы, чем угостить очередных гостей на пиру под звездным ясным небом — и хорошо. Они словно стремились убежать от прошлого — от сокровищ, залитых кровью, от грома оружия, от бешеной гонки за несбыточными мечтами.

Деревянные дома. Легкие узорчатые изгороди — не от непрошеных гостей, от мелкого зверья, что не прочь полакомиться садовыми цветами да ягодами. Да и просто — для красоты поставлены эти хрупкие кованые решетки. Если кто захочет — сломает без труда. А красиво — изгородь, чьи тонкие прутья обвил виноград. И ягоды сочные, сладкие — проходи мимо кто угодно, рви, ешь. И рвали, и ели — осторожно, с благодарностью. Даже самые буйные и бесшабашные гости-люди словно набирались тут благодати, разлитой в медово-солнечном воздухе. И затихали. Робко прикасались огромными корявымии ручищами к листьям — благодарили. Даже гномы переставали презрительно коситься на зелень, затопившую поселение — любовались. Забывали на время свои каменные сады, и сами делались чуточку эльфами -- с этакой легкой ласковой чудинкой в глазах.

Гостеприимный дом Келебримбора редко был пуст. И никогда его двери не закрывались ни перед одним странником. Хотя хозяином он был строгим — нельзя было в доме ни шуметь слишком громко, ни ссориться с другими гостями, ни, упаси Валар, взяться за оружие в горячем споре. Вмиг бы выставил — даже без привычной эльфийской вежливости. Но недалеко, если быть честным, выставил бы — в дом для гостей, стоявший на главной площади.

Чуть странным был он, этот хозяин дома. Серебристые волосы — в кого бы это? Светлые строгие глаза, серые — а кажется, такие же серебряные, как тонкий обруч на волосах. Высокий, легкий — хотя и тонким прославленного кузнеца не назовешь. Изящная сила — вернее сказать так. Одежда всегда светлая, но не белая — серые, зеленоватые, голубые тона. Облик весь — строгий. Сразу это слово так и просится на язык — строгий. Ровные сдержанные движения, никаких лишних или порывистых жестов. Прямой, серьезный и холодноватый взгляд. Неразговорчив был эльф — только петь любил, и часто его пение разносилось вместе с стуком молота. Но пел только чужие песни — да и те самые известные и привычные.

И новый гость его был ему под стать. Такой же молчаливый, такой же отстраненный — каждый взгляд едва ли не ведром ледяной воды окатывает. Тоже высокий, только волосы цвета скорлупы на каштане, да в глазах — непривычная виноградная зелень, иногда сменяющаяся старой бронзой. А так — почти братья. Одежда отличается только цветом — не кроем. И мастер дивный — хоть и небрежен в работе, а сразу видишь, что превосходит мастерством всех Нолдор. А что небрежен — так это сразу понятно, чтобы хозяина не задеть слишком уж большой искусностью. Чтобы не выглядеть слишком уж нахально, явившись в чужой дом с поучениями.

А он и не поучал. Просто рассказывал, как и что делает — швырял знания, которые постигал, должно быть, не одну сотню лет, каждому, как ненужную вещь. Раскидывал налево и направо все тайны своего ремесла. Все сделанное — раздаривал. За что и получил прозвище Аннатар. Тот, кто дарит. Ибо имени своего странный эльф не назвал — да и откуда родом тоже никому не рассказал. А навязываться с вопросами в доме Келебримбора было не принято.

Только хозяин знал, что он не эльф. Не спросил — не надеялся на ответ, да и не хотелось отчего-то его знать. Просто подметил — как гость никогда не устает за работой. Как может, лишь поморщившись, взять щипцы прямо с огня голой рукой. Заметил и то, как пропадает ожог от раскаленного докрасна металла на изящной руке — сам собой, за несколько минут растворяется багровый волдырь, кожа становится опять смуглой — и даже шрама не остается. И тогда Келебримбор понял, что гость его — из Младших Айну. И обрадовался — какой же мастер не стремится к еще большему мастерству?

И брал все то, что с какой-то сумасшедшей легкостью отдавал гость. Учился — и даже о благодарности скоро думать перестал: что толку благодарить безумца. А именно безумцем тот ему и казался. Странный. Скованный во всем кроме работы — но только не по стеснительности скованный — по нежеланию чуть больше открыть себя для окружающих. Вежливый до крайности — а в глазах видно, что может вместо расшаркиваний-извинений с тем же безумно отстраненным выражением на лице и ударить мечом, что вечно висит у него на поясе. Что ему это все равно. Или.. и подумать-то страшно — приятнее.

Вина гость не пил — а если пил, то все равно не пьянел. Ел мало и только из вежливости, за общим столом. Наедине с Келебримбором — а они проводили много вечеров у камина — от еды вежливо, но небрежно отмахивался. Сидели они молча — чем оба и были довольны. Келебримбор был гостеприимен, всякого гостя считал своим долгом обиходить наилучшим образом, но в душе был нелюдим. И сам то знал, и знал, что это прекрасно понимает его новый гость. Гость, которому из всего обихода нужен был только набор инструментов да вот эти молчаливые вечера.

А время летело — год за годом. Но никто не считал этих лет — эльфы меряют время не по человечьему обычаю. И никто не торопился делать что-то, как-то по-особенному распоряжаться проходящими днями. Работа. Танцы. Смена времен года — вечный источник вдохновения. И так — всю жизнь. И хорошо бы, если бы она прошла так вся...

Не торопил время и рыжеволосый гость Келебримбора. Все так же жил в его доме, все так же учил и творил. И все больше и больше становился похожим на эльфа даже для придирчивого взгляда хозяина. И все больше общего делалось между двумя мастерами. Скоро уже взгляду не-эльфа они казались родными братьями. Так казалось и самому хозяину. А что думал сам Аннатар — о том не говорил, да Келебримбор и не напрашивался.

А думал Майа — долгими ночами, вечерами у камина — о многом. О том, что был слеп в прошлые годы. О том, что слишком многое упустил в войнах. О том, что среди эльфов тоже есть достойные уважения. О том, что они — не стареют, не уходят неизбежно. Остаются радом. Сотни лет — только так рождается истинная дружба. И еще о том, что мастерство этих Нолдор — что-то особенное. Они умели не только использовать то, что он им давал. Они умели вносить в новое знание свое мастерство, талант, вдохновение. И то, что получалось, было прекрасно. Они подходили для его плана — плана создания цепи Сил.

Еще он думал о том, что никогда не отступится от своего плана создания могучего и грозного государства. Что сумеет отомстить всем тем, кто разрушил его дом. Но всегда еще и о том, что дружба с этим эльфом может смягчить его. Это было и опасно, и привлекательно. Странно — но живя радом с ним, Майа почти не вспоминал прошлое. А если вспоминал — это было больно, это было страшно, но это всегда было прошлым. А здесь ему хотелось думать о будущем. Все еще наладится. Все еще вернется. Когда вернется Владыка.

А потом пришло письмо. Письмо привез посланник — симпатичный эльфийский мальчишка в роскошном, слишком роскошном для поездки верхом одеянии. Письмо от Гил-Гэлада, того, кто обьявил себя Верховным Владыкой всех эльфов — что Нолдор Эрегиона очень мало взволновало. И этот день был первым, когда Келебримбор без стука вошел в комнату гостя, протягивая ему тонкий лист с бледно-золотым узором. Поверх узора уверенной рукой было выведено письмо. Майа пропустил все приветствия и раскланивания, обратив взор к главному:

"... среди прочих известий дошли до нас вести о том, что в твоем доме, многоуважаемый родич, проживает некто, искусно притворяющийся эльфом, но не эльф. Зная о его удивительном мастерстве, хочу предупредить тебя, чтобы ты не прельщался его дарами и лживыми льстивыми речами, ибо мы уверены, что это — маска, которую надел на себя наш заклятый враг Саурон Жестокий. И хочу настоятельно посоветовать тебе, родич, не принимать его в своем доме и на своей земле, ибо не надо нам обьяснять тебе, потомку столь славных предков, что есть это коварное и злобное существо, способное навесть свои чары на кого угодно. Мы закрыли перед ним двери своих владений, чего и тебе настоятельно советуем.."

Майа прочитал, протянул письмо обратно и вновь опустился в кресло. Он молча смотрел на вошедшего, невыразительно глядя на него холодными зелеными глазами. Ждал.

— Это о тебе. Это правда?

— А как ты думаешь сам, мастер?

Эльф помедлил.

— Я думаю одно. То, что я никогда не слышал от тебя льстивых и лживых речей. Но теперь — не прочь послушать.

И они говорили — долго, о многом. Когда потрясенный Келебримбор вышел из комнаты, было уже почти светло. В его голове вертелись обрывки разговора. Ему было плохо — очень плохо. Он закрылся в своих покоях. А в голове билось неумолимое — "Да. Я ваш заклятый враг". И вставали видения — странных мест, странных лиц. Все то, что рассказал ему гость. Он рассказал многое — и все же это была только часть истории, он это знал. Странно рассказывал Аннатар, ох, как странно. Не о событиях — о людях. О разных людях — но всегда как о живых. О себе почти не говорил — только там, где это было необходимо. И ни разу не сказал ничего о том, кого Келебримбор привык называть Черным Врагом Мира, Морготом. Но есть молчание красноречивее слов — и эльф понял, что никогда их противник не был выше крепостных ворот, никогда не был тупо злобен и коварен. Этого было достаточно, чтобы хорошенько перевернуть Келебримбору всю душу. Но то, что он понял из рассказа: что виновником едва ли не большей части всех бед его племени был вот этот вот его гость — это было уже слишком.

И все же он сумел это принять. Потому ли, что вспоминая отца и деда с их оголтелой слепой ненавистью не мог испытывать ничего, кроме отвращения? Потому ли, что слишком был жаден до знаний, что дарил Майа? Потому ли, что просто привязался за эти годы к самому Аннатару, а знание прошлых его дел почему-то не волновало? И потому, и еще по сотне причин. Но главной из них была одна — личная симпатия. И наивная вера в то, что любой может вернуться на путь Добра.

И следующим вечером он позвал к себе Аннатара, и они вместе сидели у огня — теперь уже в беседе. Стараясь обходить в разговоре темы старой вражды, они наши еще сотню.. тысячу тем. И беседы были долгими, интересными, важными. Знания гостя были лишь только основой для них — острый и пытливый ум эльфа подкидывал загадку за загадкой даже для многоопытного Младшего Айну. И все ближе и ближе разговор подкрадывался к магии. К тому волшебному искусству, овладеть которым в еще большей мере мечтал бы каждый эльф.

Вторая Эпоха год 270-280

И был день, день ранней весны, когда в мастерской состоялся самый важный из всех их разговоров.

— Что бы ты подумал, мастер, о том, что можно соединить посредством магических предметов силу многих существ — в единую? Тогда каждый мог бы стать так силен, как и все остальные. И мог бы творить — совсем по-иному. Как Айнур..

— Это звучит, словно сказка. Это было бы прекрасно, но как это можно сделать?

— Это можно сделать. Вот, смотри.

Аннатар достал из кармана маленький мешочек с камнями, высыпал их в подставленныую ладонь эльфа.

— Смотри внимательно, мастер. Слушай их. Смотри, как они связаны друг с другом.

Потрясенный Келебримбор долго не мог выпустить камешки из рук.

— Но.. они же связаны! Они же.. разговаривают. И они такие.. чужие, они не подпускают меня к себе — как же они могут помочь? Но все же.. как прекрасно. Живые камни — и такая мощь. Я чувствую ее!

— Да, они чужие. Потому что они — для людей. А для эльфов, гномов — можно сделать другие. Близкие им. Но такие же по духу. И обьединить их вместе. В единую цепь — и те, кто будет ими владеть, будет поистине могущественен.

— Это прекрасно! Можно было бы столько всего сделать для нашей земли. Исправить ее, вылечить раны.. украсить. Сотворить столько нового и красивого, столько чудес. Но..

Эльф замолчал, внимательно глядя в глаза Майа.

— В чем дело?

— Это ведь какая-то твоя авантюра, Аннатар? Это ведь не только из-за любви к прекрасному.

— Послушай, мастер. Сила этих колец — это будут кольца — будет принадлежать их владельцам. И никакого вреда от того не выйдет. Каждый просто сможет добиться своей мечты. А я — я воспользуюсь этой силой только раз. Для своей мечты. Выбирай, решай — веришь ты мне, или нет.

— Я верю тебе, верю. Я просто хочу знать, не будет ли это слишком опасно.

— Нет, не будет.

Работа была долгой. Долгой и тяжелой для обоих. Нужно было подобрать материалы, камни, заклинания. Нужно было найти того из гномьего племени, кто участвовал бы в создании колец. Такой скоро нашелся — молодой гном по имени Дарин, который не особенно-то рассказывал о себе, зато мастер был изрядный. Именно с создания колец для гномов они и начали. Колец должно было быть семь — по числу родов гномов. Материалом стало серебро — так решил Дарин, мнению которого они привыкли доверять. Слишком многое он понимал и схватывал на лету для простого юноши-кузнеца, но его не расспрашивали. И не лезли к нему со своей откровенностью. Так он и остался загадкой — молодой парень, что появился именно в тот день, когда им был нужен гном-помощник, непонятный юноша, иногда изумлявщий своими познаниями в магии даже Майа. Закончив работу, забрав Кольца — семь серебряных ободков с тонкой вязью заклинания на внутренней стороне — он ушел, попрощавшись так, словно уходил на прогулку в лес. После трех лет совместной работы это было более чем странно — но никто не преследовал его и не требовал клятв верности. Кольца были созданы. Теперь время для новой работы.

Кольца для людей Артано ковал сам. Келебримбору магия камней казалась чужой, страшноватой. Он не мог помочь, а зная, что лучшая помощь мастеру — не мешать, ушел в сторону. Потому, если у гномьих колец было три создателя — у человечьих только один. И того, что получилось, испугался сам создатель. Но еще больше — Келебримбор. Осторожно держа в руках последнее из колец — массивный железный перстень с черным камнем из крови далекого озера — он сказал:

— То, что сделает эта вещь с владельцем.. Ты уверен, что хотел именно этого? Это же фактически убьет его. Сделает бессмертным — если он выживет, но сделает почти что тенью из мира теней. Ты отправляешь владельца Путем Мертвых — зачем? Это же опасно!

— Мастер, ты владеешь особой магией по дару своей крови. Таких людей попросту нет. Но пройдя частично по пути Мертвых, человек обретает магическую силу. Я знал такого.. когда-то.. Он был просто бродягой. А потом едва не развоплотил меня своей Силой. Я хочу открыть этот путь людям. Тем, которым будут предназначены кольца.

Это опасно, я знаю. И я сам в глубине души не уверен, что этот путь будет по силам многим. Но я не вижу иного средства..

А кольца для эльфов создавались, словно был праздник. Словно пелась песня — легкая и прекрасная. Камни — адамант, рубин, сапфир. Металл — золото. Золото, что так не любил Артано, на се й раз ласкало ему руки. И рождались в руках мастеров, словно бы в колыбели, в горне — кольца. Волшебство так и пело в пламени. Доброе волшебство — тени трав и цветов, голоса рек и деревьев. Инструмент для того, кто любит этот мир, для того, кто мечтает сделать его лучше. И кольца были — словно любовь ко всему сущему. Сияние металла.. Мягкий и гордый блеск камня.. Строгие и гармоничные линии.

Завершение работы было праздником. Праздником для двоих — еще никто не был посвящен в то, что в мире родилась новая сила. Самая могучая и прекрасная сила, сравнимая только с деяниями Валар. И поднимая в салюте кубки, мастера поклонились друг другу. А потом — один подал другому кинжал, и оба разрезали ладони и прижали их — кровь смешалась. Кровь бессмертного Майа и бессмертного Эльфа. Кровь духа этого мира и кровь порождения этого мира. Кровь друзей — кровь отныне братьев.

И отступали страшные ночные видения старого времени. А сердце впервые за эти годы переполнялось надеждой, которая выплескивалась, словно доброе вино из кубка — через край, щедрым потоком. И все ближе становился долгожданный день — день, когда он создаст последнее, единственное кольцо.

Он ненадолго уезжал из гостеприимного дома Келебримбора — далеко на восток. Там, на окруженной с трех сторон горами равнине, он построил замок. Одной своей силой — ее было еще вдоволь. Это была не крепость, хотя он обнес ее высокой и толстой стеной с укреплениями и амбразурами. Это все же был замок — и то, что встало на земле в тот момент, когда он запечатлевав образ, удивило его самого. Снаружи замок казался тяжелым и грозным. Приземистый силуэт, мрачные узкие окна. Тяжеловесность очертаний, угрожающая мощь. Внутри же замок был совсем иным — легкие лестницы, хрупкие линии, световые колодцы давали достаточно света. Переходы, галереи, анфилады, стрельчатые линии колонн, куполообразные потолки в просторных залах. Он сам не понимал, что же у него получилось. Словно бы два совершенно не имеющих ничего общего замка — и все же один. Один. Его новый дом.

А через год там уже жили люди. И несколько окрестных племен людей пришло под его руку. Он собирал армии. Это было не так уж и сложно — на северо-востоке, на востоке, на юге жили люди. Много людей. Они не имели ничего общего с благородными Атани — зато и не были наполнены предрассудками о Свете и Тьме. Они просто хотели воевать — новые, богатые земли манили их. Новый правитель щедро платил. Новый правитель обещал им славу и богатство. И они шли к нему — образовывались армии, заселялись земли, платилась дань. Новая держава, неожиданно возникшая словно на пустом месте, набирала силу.

Но сам Майа пока проводил большую часть времени у Келебримбора. Надежные наместники продолжали строить его империю, обьединяя все новые и новые племена — но сам он пока выжидал. А вести очень плохо перебирались через широкую реку, разделявшую его новые владения и прочую часть Средиземья.

Вторая Эпоха год 285

В своей мастерской в своем замке Барад-Дур, Темная Крепость, он еще ни разу не работал. А надо было бы — в привычном месте легче и проще работается. Но что-то мешало — словно бы он берег первозданную новизну этих стен для своей будущей работы. Словно бы ждал того часа, когда решится исполнить задуманное — и только тогда позволил бы себе переступить порог.

И час настал.

В том, что он задумал, было очень мало работы для кузнеца или ювелира. Большую часть того, что он собирался сделать, можно было сделать только с помощью магии. Сам по себе предмет — золотое кольцо без камня — это просто игрушка. Просто оболочка, наполнить которую содержимым мог только маг огромной силы. Он был таким магом — и он начал свое действо.

Раскаленное добела уже готовое кольцо лежало на каменном столе. Он поддерживал его жар с помощью своей силы — слишком хлопотно было бы нагревать кольцо, как заготовку меча. Он потянулся словно бы по всему сущему миру — отыскивая нити, что вели к прочим кольцам, нащупывая их в вихрях потоков Силы разных источников, которой было полно Средиземье. Постепенно они легли в его руки — все девятнадцать тонких разноцветных нитей. И он сплел их воедино — в тугой ярко-алый канат, чтобы все кольца были навек связаны вместе и ни одна сила не могла разорвать этой связи. А потом он стал выворачивать канат наизнанку — его ослепительно яркой голубой сердцевиной наружу. То, что расцветало голубым пламенем, было анти-Силой, веществом и энергией, противоположной этому миру. И это было силой, во сто крат превосходящей силу всех существующих магических предметов. Но чтобы удержать в этом мире голубую молнию-нить, нужно было создать ей особое вместилище. И взяв в руки раскаленный белый ободок, он вливал и вливал в него то, что было самой его сутью — силу Айну. Всю ту магическую силу, которой он обладал, он отдал на оплетку для голубой молнии. Теперь она была надежно укрыта — но освободи ее, и никто не знает, что наделает в мире эта сила, которая уничтожает все материальное, с чем сталкивается, превращая это в саму себя. А если высвобождать понемногу — это будет инструмент великих свершений.

А во всем мире, для всех, кто умел слышать и чувствовать Силу, творилось что-то невообразимое. Те слова заклинаний, что он произносил, творя Кольцо, были слышны всей Арде. Ни одине эльф, ни один Айну не мог укрыться от грохочущих, словно удар огромного молота о скалы, слов заклинания — но никто и не мог запомнить их полностью. Никто не смог понять всего смысла происходящего, но кто-то обрадовался, а кто-то впал в ужас, предчувствуя новый подьем силы своего заклятого врага.

И тут же, запечатлев Кольцо, он одел его на палец — указательный палец левой руки, ибо был левшой, словно обручальное кольцо по канувшему в прошлое обычаю Цитадели — не обращая внимания на боль ожога, которую усталое тело отказывалось лечить. Ему предстояло новое дело — и он впервые приказал что-то Кольцу. Теперь оно само искало тех, с кем было связано — и просило у них помощи. Силы. Два из эльфийских колец еще не имели владельцев — но они всегда были особенными, могли черпать бескрайнюю силу природы. В третьей из нитей — от кольца с сапфиром — он почувствовал добрую и подбадривающую тень мыслей Келебримбора. Тот не знал, зачем Артано нужна эта сила — но, доверяя ему, был готов помочь в чем угодно.

Гномьи кольца откликнулись не сразу, но последними были человечьи. И в тот момент, когда он почувствовал, как все девятнадцать нитей у него в кулаке, он заставил их обратиться в огромный сияющий клинок Силы. Клинок, что мог достать до неба, клинок, что должен был достать выше неба. И, почувствовав, что пробивает этим клинком купол звездного неба, пробивает им то, что окружало мир поверх небесной сферы, он устремился вслед за клинком сам — бессознательно постигая огромное количество сущих миров, правила по которым они существуют и пути между ними. Он искал след того, за кем устремился в эту обитель миллиона миров, он звал и надеялся на ответ.

— Владыка! Учитель! Я зову тебя. Я сумел найти путь, чтобы вернуть тебя обратно.

Он миллионы раз повторил этот призыв, миллиона раз бросался по следам, похожим на тот. Откуда он все это знал: как двигаться, как звать, как искать — может быть, проснулась та память, что жила в нем до Песни? Сейчас ему было все равно — словно гончий пес, он мчался.. но все же большей частью оставался в своем мире, а на это неистовое движение уходило слишком много Силы. Он звал — но все напрасно, и холодные равнодушные звезды презрительно приняли его плач и его стон, когда он понял, что сила его уже на исходе, а задуманное он так и не совершил.

И разбивались осколки звезд на фиолетовом бархате неба, и кружились, чертя ссияющие полосы, неизвестные планеты, и поднимались волны приливов иных сил, а между мирами метался звездный ветер — ледяной, ослепляюще ледяной ветер, что швырял ему в лицо мириады осколков звездного света...

А потом он услышал ответ. Издалека — он едва слышал тихие, спокойные слова.

— Зачем ты зовешь меня, Артано?

— Я пришел за тобой. Чтобы вернуть обратно. Я сумел найти способ. Вернись, Владыка!

— Нет. Мое время в этом мире прошло. Я не вернусь.

Как по горлу звездным клинком эти холодные слова.. а осколок навсегда застрял в сердце. Неужели все напрасно?

— Но тогда возьми меня к себе! Я не могу быть один! Я не хочу...

— Придет время, и ты сможешь быть со мной. Если тогда ты захочешь. Тогда ты найдешь пути. А пока — еще не время. Прощай, Артано.

— Вернись!!..

— Нет.. Прощай.

Он очнулся на холодном полу от боли в руке. Болел обожженный Кольцом палец. Он легко залечил его, но остался лежать на полу, вниз лицом. Все было кончено. Все. Владыка просто забыл его. Все было напрасно. Он так и не сумел стать любимым учеником. Он даже не сумел стать нужным слугой. Его просто вышвырнули за дверь, как нахулиганившего щенка. И, уткнувшись лицом в холодный пол, он смотрел на себя как бы со стороны и изнутри одновременно. И видел, как все в нем превращается не в лед — в камень. Лед еще что-то может растопить. Черный гладкий камень — ничто и никогда. И ничто не оставит на нем следа. Нет ничего — чувств, боли, мыслей. Черный камень внутри и только приятное тепло от Кольца. Все, что ему осталось — удовольствие от того, что могло принести тело. Ничего больше. Все развеять по ветру — книги, инструменты, изготовленные им ненужные безделушки. Все это ерунда. Только черный камень, что заполнил всю его суть — это то, что есть. Все остальное — глупые мечты и ненужные забавы.

Только еще где-то в глубине теплилась тонкая, очень тонкая ниточка, что вела к воспоминанию о Келебримборе. Он провел пальцем по тонкому шраму на ладони левой руки — единственному шраму, который оставил след на его теле. Ему еще хотелось увидеть эльфа, может быть, даже рассказать то, что с ним случилось. И может быть, даже замереть на миг, опустив голову ему на плечо — как тогда, когда он уезжал в последний раз, нечаянно обмолвившись, что едет исполнять свой замысел.

Но все это было неважно.. настолько неважно.. все, абсолютно все было теперь неважно.

И, поднявшись, он пошел в свои покои — впереди было столько дел. Его держава. Его новое мощное оружие. Оно требовало столько времени и внимания...

Вот только на что ему теперь это оружие? А впрочем.. было бы оружие, повод применить найдется всегда. Особенно, если владельцу настолько все равно.

Вторая Эпоха год 287

Кольца позволяли тем, кто их носил, чувствовать друг друга. И он всегда чувствовал словно бы незримое присутствие эльфа за плечом. Это было приятно — словно гарантия дружеской поддержки. Но вдруг, когда он говорил с кем-то из своих наместников, он почувствовал резкую тень тревоги, связанную именно с Келебримбором. Что-то было не так.. очень не так. Он не мог этого увидеть, но чувства беды было более чем достаточно.

В бешеной скачке он все-таки мог размышлять. Опасность могла угрожать эльфу только в связи с остальными кольцами. Слухи все-таки разошлись, а владыке Гил-Гэладу уж больно не по вкусу было то, что никто не прочил его во владельцы кольца. Имена их определил Келебримбор, выбрав двух из своих людей, тех, кто был не чистокровными Нолдо, а имел в своих жилах кровь родов Ваниар и Телери. Каждому племени — по кольцу. Это справедливо. Да и сами избранные были мудры и чутки к миру.

Но как же Верховный Владыка всех эльфов мог упустить из своих рук такой источник силы? И как же он мог допустить, что кто-то из его подданных якшается с проклятым Врагом? Тем более, что государство, что создал на востоке враг, уже одержало свои первые победы, несколько укоротив ту территорию, которую нуменорцы на юге почитали своей...

Он ворвался в разоренную крепость, словно черный зловещий вихрь. Осадил коня у тех развалин, что когда-то были домом его кровного брата. Пепел.. пепел, угли, ничего кроме пепла и золы. Горячий еще пепел — вот под седым его покровом еще тлеют самые маленькие угольки. Ужасный запах — горелой плоти. Везде, куда ни взгляни — руины и развалины. И трупы. Он шел по улицам, спотыкаясь о трупы. Трупы тех, с кем еще несколько лет назад работал вместе, с кем сидел за одним столом. Теперь они все лежали здесь — в тех позах, в которых застала их смерть. И это было еще совсем недавно — тела даже не тронуты тлением. Кажется, все еще живы... Но это — только иллюзия.

Он шел по тому, что еще недавно было улицей, а теперь было только пепелищем, спотыкаясь о трупы, но не обращая на них внимания. Он искал только одно тело — а его здесь не было. Все остальное пока могло подождать. Его интересовали только две вещи: жив ли Келебримбор и где кольца. Трупы были неважны. Теперь все было неважно. Все, совершенно все... Только война. Только месть.

Следом за ним шли несколько эльфов — из тех, что не работали в мастерских крепости и теперь остались живы. Это тоже было неважно. Они знали обо всем не больше, чем он. А он знал уже многое. Это были не орки. Это были не люди и не гномы. Это сделали эльфы. Стрела в груди одного из убитых — орочья, клинок в животе другого — человечий. Но орки не ездят на лошадях. А люди — не стреляют из таких луков, которые пробивают щит из лунного серебра. Это сделали сородичи убитых — и он догадывался, зачем. Чтобы развязать войну. Чтобы свалить все на него, проклятого злодея, убийцу. Чтобы заполучить кольца — которые и так предназначались эльфам. Да, видимо, не тем.

И он нашел то, что искал. Уже за крепостной стеной. Мертвый эльф лежал на земле — в бессильной уже руке меч. На нем была легкая кольчуга, но она была разрублена, видимо, ударом тяжелого двуручного меча. Колец при нем не было — это Майа знал, даже не прикасаясь к телу. Он поднял на руки странно легкое тело и пошел прочь, за ворота. Те, кто видел его, испуганно отшарахивались в стороны. Уйдя на порядочное расстояние, он положил труп своего кровного брата на землю. Посмотрел в навсегда застывшие глаза. У него достало силы произнести заклинание — вокруг тела взметнулось буйное бездымное пламя, в считанные секунды испепелившее свою добычу в легкий прах, которое тут же развеял весенний ветер.

Прощай, брат мой, друг мой. Прощай!

И он пошел вверх по холму, подзывая своего коня, чувствуя в груди странную, необьяснимую пустоту. Все было безразлично — смерть и запах гари, зеленая трава и яркое весеннее солнце, истошный птичий щебет над головой. Все равно. Все едино. Пусто. Пусто навсегда. Только боль — привлекательно. Чужая боль. Чужие стоны и слезы. Чужое страдание. Это еще заставит его хотя бы обернуться. Или — получить от этого удовольствие. Причинять боль. Мстить. Убивать и жечь. Это красиво. Это волнует. Это будет сейчас же — только вернуться в замок. Войска. Его воины — жители востока и юга, простые солдаты, часто так похожие в своей жестокости на орков — пройдут по этим землям с огнем и мечом. Оставляя за собой развалины, руины, трупы, слезы и дым. Это будет — а он будет смотреть на все это с башни своего замка, и ветер будет хлестать в лицо и опьянять запахом крови. Только война, только смерть... А больше — ничего.

И, словно реквием по навеки утратившему надежду, по навеки утратившему любовь и жалость, звенели в воздухе птичьи трели.

Назад

© Тани Вайл (Эльвен)