Тайэрэ.

Cтупени

...По Дороге Сна — пришпорь коня,
Здесь трава сверкнула сталью
Кровью алый цвет на конце клинка
Это — для тебя и для меня,
Два клинка для тех, что стали
Призраками ветра на века...
...По Дороге Сна — тихий звон подков
Лег плащом туман на плечи
Стал короной иней на челе
Острием дождя, тенью облаков
Стали мы с тобою легче,
Чем перо у сокола в крыле...
Хэлэдис "Дорога Сна"

1.ЧЕРНЫЙ ПРИНЦ

Он был сыном нуменорского короля Тар-Кириатана, первого из королей-корабелов. Поздний, неожиданный ребенок не только для родителей, но и для старших брата с сестрой, он не стал тем, кем хотела его видеть мать — подарком богов. Слишком уж непохожим на старших, да и на прочих детей благородных семейств он рос.

Бледный черноволосый мальчик, слишком тихий и серьезный для своих лет. Еще только учась ходить, он никогда не плакал, не ждал, чтобы к нему подошли, подняли и пожалели. Сам поднимался и упрямо шел дальше. Казалось, ему вовсе не нужны ни мать, ни няньки — он просто не замечал их присутствия, полностью погруженный в себя. От него никогда не было ни шума, ни прочих милых неприятностей, которые так умеют создавать дети.

Тиндомэ, как назвала его мать оттого, что его волосы были темнее, чем она когда-либо у кого-то видела, очень поздно начал говорить, но не оттого, что ему это было трудно — просто у мальчика не было на то желания. Зато заговорил он сразу предложениями, одним махом перескочив через детское сюсюканье и обучение произношению отдельных слов.

Тогда отец направил к нему учителей. Едва ли не за неделю принц выучился бегло читать, потом писать, чем привел в недоумение всех наставников — мальчик отнюдь не производил впечатления способного ребенка. Скорее наоборот, легче было предположить в нем некую тупость, мешавшую понять самые очевидные вещи. "Почему эта буква пишется так? Ведь это неудобно! Почему нельзя разделить на ноль? Почему, ведь ноль — это пустое место, ничто. Если делить на него — ничего не изменится!" Этими вопросами он доводил самых мудрых и терпеливых наставников до исступления. Он придирался к самым мелочам, подолгу задумывался над пустяками, которые другие просто принимали как факт.

Очень спокойный и ровный в поведении ребенок. Он почти никогда не играл со сверстниками в обычные детские игры, на приглашения поиграть и недоуменные вопросы матери, отчего же он не играет с друзьями, отвечал спокойно и равнодушно — "Не хочется!". Впрочем, многие детские забавы были ему не чужды — но он предпочитал играть один. Больше всего Тиндомэ любил забираться в самые неожиданные места дворца и садов вокруг.. Смотрел широко раскрытыми глазами то на приготовление пищи на кухнях, то на работу оружейника. Задавал вопросы, много и сложных. Ему не всегда могли ответить; он не оставлял интересующей темы до тех пор, пока не удовлетворялся ответом или его откровенно не затыкали, на что он. Впрочем, нисколько не обижался.

Он то ли действительно ни на что не обижался, то ли не показывал вида. Принц был на редкость хорошо воспитан. Крайне вежливый, он производил хорошее, но, временами, немного жутковатое впечатление на взрослых — никогда не стеснялся, не мялся и не краснел в разговоре с ними, говорил сложными недетскими фразами, всегда знал, когда сказать "спасибо" и "пожалуйста", а когда не надо их говорить. Маленький мастер этикета.

Отношения с родителями у него были несколько странные. Он так явно не нуждался в их заботе и ласке, что казался им каким-то странным чужим ребенком, случайно поселившимся в их доме. Но — ничем и никогда он не доставлял им хлопот — ни шалостью, ни капризом. Тихая равнодушная тень, вечно с книгой подмышкой, вечно, негромко ступая, проходящая — мимо. И все же — в нем сказывалось влияние семьи: эти изысканные манеры, эта благородная манера держать себя, которые были в нем с ранних лет, происходили именно оттуда, из рода нуменорских королей, хранивших лучшие из старых традиций и создававших новые, не менее красивые.

Он не любил обычных развлечений — ни игра актеров, ни военные забавы не интересовали его — эти, впрочем, до поры, до времени. Интересней ему казалось сидеть часами в саду, о чем-то размышляя. Странно пустой взгляд, устремленный не то в даль, не то внутрь, в себя.

Он плавно рос, становясь из ребенка юношей, но этот нелегкий период никак на него не влиял. Просто постепенно он делался выше и стройнее, изменялись черты лица. Но — ни подростковой вспыльчивости, ни резких смен настроения, присущих этой поре. Мягкий и вежливый в обращении, уверенный в себе — но без того, чтобы это лезло в глаза. Всегда очень аккуратно одетый — ему не требовалось напоминать, что надо сменить рубашку или пришить оторванную пуговицу; его слуга мог быть совершенно спокоен : если он и забывал позаботиться о молодом господине, тот не отправлялся из дома в неопрятном виде. Когда родители стали спрашивать его мнения, он стал выбирать для себя вещи всех оттенков серого цвета — от жемчужного до сумеречного лилово-серого.

Ему все было к лицу. Стройный, хорошо сложенный мальчик, высокий и пока еще тонкий, но в нем была уже видна отцовская кровь — тот был настоящим богатырем. Волосы оттенка воронова крыла — не по-нуменорски, иногда ворчали вслед — распущенные по плечам и придерживаемые тонким серебряным обручем. Бледное лицо с правильными благородными чертами. Лицом он был похож на мать — первую красавицу острова. Глубоко посаженные глаза темно-серого оттенка в окружении длинных девичьих ресниц, отбрасывающих густые тени на скулы. Нежный румянец, часто выступавший на них — но едва ли от смущения, скорее, в минуты оживления и интереса к чему-либо. Красивый парень, считали все придворные.

Да, он действительно был красив и обаятелен — но едва ли когда-нибудь ему приходило в голову этим воспользоваться для достижения какой-нибудь цели. Он просто не видел этих целей, а, может, и этих своих качеств. Тиндомэ нравился девочкам-ровесницам, но ухитрялся каким-то чудом этого не замечать и не понимать. Неявно выражаемую увлеченность, которую робкая еще девочка-подросток не могла выразить яснее в силу возраста, он принимал за дружеское расположение. Это и обижало, и, вместе с тем, успокаивало его подружек — он никогда не давал им возможности смутиться и почувствовать себя неловко.

Зато слишком часто они строили себе напрасные иллюзии относительно его расположения, принимая его вежливую галантность за нечто большее. Его безупречная рыцарская манера поведения, умение вовремя сказать пару красивых и приятных слов, подать руку и поклониться — все это могло быть истолковано как угодно. Но — сам он этого не замечал. Так учила его мать, так поступали те из старших, кто пользовался его уважением. Это было естественно, совершенно в порядке вещей.

В том возрасте, когда наиболее романтичные из его ровесников начали влюбляться во вчерашних товарок по совместным проделкам, ставшим вдруг загадочными и недоступными, Тиндомэ открыл для себя новую страсть, помимо чтения — воинские искусства. До какого-то момента он обучался этому нехотя, как делал еще многое другое, от чего не мог избавиться. Но — в тот год ему было позволено поселиться отдельно от семьи в загородной усадьбе, одному, лишь с несколькими слугами. Это случилось после неудачной попытки отца привить ему хоть какой-то интерес к государственным делам.

Наивный во многих вопросах, он не хотел понимать того, что в вопросах управления государством нельзя быть всегда прямым и твердым. На совете, куда взял его отец, он с недоумением слушал все, что там ни говорилось — наблюдательный Тиндомэ рано выучился определять, когда люди врут. И когда отец неожиданно спросил его мнения, тот высказал его прямо и не колеблясь. Один из министров был назван вором, другие — лжецами. Спокойно и уверенно принц привел им примеры из их собственных дел и речей, уличающие их во лжи. И не понял, отчего же после этого памятного всему двору совета, вспыльчивый отец обозвал его непроходимым кретином, и разрешил убираться в любом направлении. У него, благодарение Валар, есть еще старший сын, достойный наследник, который хоть и прочел меньше книг, да набрался больше ума.

В своей усадьбе Тиндомэ почувствовал себя намного лучше и свободнее. Всего-то полчаса на лошади до дворца родителей, в котором он появлялся ежедневно, но как спокойно и тихо. Отлично вышколенные слуги — всего трое — и замечательный небольшой дом с огромным садом на самом побережье. Никаких дворцовых увеселений, тишина и порядок.

Но — через несколько лет, промелькнувших, как один миг, ему это порядком надоело. Учителя к тому времени давно отказались иметь с ним дело, измученные его бесконечными "почему" и "как", на которые уже не могли найти ответа. С ровесниками, приезжавшими в гости, говорить было почти не о чем — их интересовали девушки, турниры и лошади. Его — только книги. Одиночество — это если не с кем поговорить, узнать что-то новое, думал Тиндомэ, и считал себя одиноким. Но — возвращаться не желал. По приказу принца ему привозили редкие книги и странные предметы со всего острова и даже из колоний. Он просил приглашать к нему всех чужестранцев и ученых людей из Средиземья. Но их было слишком мало, да и большей частью они оказывались менее сведущими, чем он сам. Немногие приятели и прочие знакомые удивлялись его причудам и считали его не вполне в своем уме.

Зато они ему завидовали — его отдельному от родителей житью, свободе. Тиндомэ недоумевал — что здесь особенного? Просто он живет так, как ему хочется. Хотелось ему немногого — горы манускриптов со всех краев Средиземья, изредка прогулки верхом и — иногда — любимая забава всех нуменорцев от мала до велика: плавание в море. Но книги заканчивались, и не рассказывали больше ничего нового. Он изучил все языки, которым его могли научить люди и эльфы. От слуги, привезенного из южных колоний, выучился понимать язык Харада. Несколько раз беседовал с посланниками Валар. Перечел почти все, мог уже, не глядя на книгу, лишь по одному названию предположить большую часть ее содержания. Знал огромное количество эльфийских преданий и повестей. Отлично разбирался в любой из изучаемых в Нуменоре наук — от астрономии и навигации до искусства ухода за садами. И — все, занимавшее его ранее, стало ему теперь неинтересно: он хотел нового знания — а его не было.

Ему было двадцать пять — совсем еще юный по меркам Нуменора возраст. Внешне он выглядел скорее еще мальчиком, нежели мужчиной — сказывалась эльфийская кровь. Возраст, когда ровесники наслаждаются этим радостным ощущением всемогущества последней поры юности — когда можно не спать всю ночь, что-то обсуждая с друзьями, а потом провести весь день на море, управляя вертким корабликом, и ни на миг не почувствовать усталости, когда любое дело кажется — по плечу, и весь мир у твоих ног, готовый принять и признать тебя — героем, талантом...

Но — не до того было принцу, и он не чувствовал ни радости, ни веселья. Именно в этот год он почувствовал, что подошел к пределу — не было новых источников знания, новых и непознанных тайн бытия. Его пока не увлекла ни одна сфера знания — Тиндомэ хотел знать все обо всем. Но — что делать, если книги уже изучены и залистаны до дыр, и все в них ясно, и нет ничего нового даже в разговорах с эльфами Валинора: нет того, чего бы он уже не слышал ранее. А запоминал он все — мог назвать страницу книги, на которой был написан тот или иной текст, ее название и происхождение, даже если держал ее в руках несколько лет назад.

На одном из турниров при дворе, в котором он решил однажды принять участие — скорее, по просьбе матери, нежели по своей воле, и даже неплохо показал себя, оставив позади многих товарищей, особенно в бою с мечом — ему встретился интересный соперник, эльф-Нолдо, не последовавший в свое время в исход, ученик одного из Майар самого Тулкаса. Тот не принимал участия на общих основаниях — просто иногда приглашал на поединок кого-то из приглянувшихся ему бойцов. И — на этот раз выбор пал на Тиндомэ. Тот спокойно вышел на бой, нисколько не сомневаясь в своем поражении, но желая попробовать продержаться как можно дольше. Ему было интересно — обычно работа оружием представлялась ему скучной в отличие от работы умом, но слишком уж необычен был соперник.

Турнир закончился заранее ожидаемым всеми полным разгромом Тиндомэ, ибо против эльфа не мог выстоять никто, кроме самого короля. Но — принц познал для себя нечто новое — редкостную красоту волшебного танца боя, умения владеть своим телом и его продолжением, гибким железом, что умеет петь и плакать. За недолгие минуты поединка он был потрясен, впечатлен и покорен одновременно этим искусством, которое считал еще недавно забавой для неучей и солдат. Строгая красота движений, отточенная грация приемов — он такого еще не видел. Или не замечал.

В тот же день принц приказал доставить ему лучших учителей боевых искусств. В Нуменоре это было не так-то просто — жители острова, еще не попавшего под Тень, не были особо воинственны. Для них это было развлечением, не целью в жизни. Книги полетели в углы, где им предстояло пылиться еще долго. А Тиндомэ с тем же фанатизмом принялся совершенствовать умение владеть мечом. Дни и ночи — только борьба и фехтование, только бесчисленные упражнения. Пять наставников — а за сутки он успевал замучать всех. Казалось, не человек, а сам не знающий усталости Астальдо жил теперь в загородном доме.

Он быстро понял, что для истинно совершенной работы мечом нужно учиться не только ей, но и всем прочим физическим упражнениям. Надо — значит, так и будет. И — лишь несколько часов сна, подъем с первыми лучами солнца, долгая пробежка в прохладном еще утреннем воздухе. Заплыв в море — в любую погоду — на много лиг.. Затем — занятие с учителем фехтования. Когда тот уставал — занятие рукопашной борьбой. Самостоятельные упражнения в стрельбе из лука — самое трудное, он был несколько близорук, сказывались годы, проведенные за книгами. Обучение бою на ножах. Верховая езда — прыжки, выездка. Так до самого вечера. Недолгий отдых — снова упражнения.

Душными летними ночами он тренировался на плоской крыше дома. Луна освещала упрямое мальчишеское лицо, загоревшее до черноты от постоянного пребывания на солнце. На скулах выступали крупные капли пота, челюсти сжимались, придавая лицу странно жестокое выражение. Глаза, смотрящие в никуда — в себя — во тьму. Один прием — часами, месяцами, пока не достигнет совершенства. Легкие грациозные движения, отточенные временем и упражнениями. Все больше — звериного, рационального в них, все красивее каждое его движение — ходьба, поклон.

Такая нагрузка изменила его фигуру — из прежнего "книжного червя", как иногда дразнили его приятели, он превратился в на редкость хорошо сложенного парня. Широкие развернутые до упора плечи, покатые от развитых мыщц шеи, узкие бедра — почти тот идеальный треугольник торса, который считается каноном мужской красоты. Равно развитые на всех участках, рельефные мускулы, заметные в любом одеянии. Прекрасная осанка.

В сочетании с тонким и красивым лицом — настоящая мечта любой девушки. Вот только эта "мечта" в упор их не замечала. Кажется, он вообще не знал, что на свете существует другой пол. Вернее, знал — ибо был со всеми женщинами, не исключая и прислуги, безупречно вежлив и галантен, чем производил неизгладимое впечатление. Но — не знал зачем же они нужны, кроме легкой и совсем не интересной болтовни и того, чтобы удовлетворять их мелкие капризы. Зачем это делать? Да какая разница — просто так принято. Так научили еще в детстве.

Турниры — новое развлечение. Через три года единственным соперником на острове ему был отец, он обошел в боевых умениях и старшего брата, и всех прочих. И то — никто не знал, чем закончится новый бой — их силы были практически равны: Тиндомэ был гибче и выносливей, зато отец мощнее и опытнее.

Отец изменил к нему отношение и пытался привлечь его к управлению государством. Вот только отчего-то умный и сильный принц при малейшей попытке приставить его к этому проявлял редкую тупость и бестолковость, мог испортить самое простое дело, хотя "искренне старался". Вместе с обманными приемами в фехтовании Тиндомэ познал и искусство обмана в жизни.

Теперь он мог лгать, спокойно глядя в глаза и нисколько не робея. Уверенно, так что его слова принимались за правду. Редко пользовался этим, но теперь уже не говорил правду, когда ее не ждали. Вот сестра спрашивает, к лицу ли ей платье, и в глазах у нее читается ожидание комплимента. Да, конечно, милая, тебе оно необыкновенно идет. Ей приятно — и какая разница, что этот цвет ей вовсе не подходит?

Вокруг него, когда он выбирался в столицу, неизменно собирались девушки. Он нехотя — но кто об этом догадывался, ведь принц сама любезность и само внимание — беседовал с ними, сопровождал в верховых прогулках. Но — все намеки и беседы с подтекстом проходили мимо него. Некоторых вещей он не видел в упор. На намеки матери, что пора бы ему найти уже свою избранницу, отвечал недоуменным "Зачем?"

Так и шли дни и ночи. Упражнения. Но — и снова он взял в руки книги. Дни и ночи, заполненные до отказа. И — вот, случайно, в библиотеке он натолкнулся на странный древний рукописный манускрипт с опаленными краями. Тот был написан на непонятном языке — эльфийские руны, письмо Даэрона, но язык едва ли похож на эльфийский. Впрочем, через недолгое время он понял и язык: как-то странно искаженная смесь обоих эльфийских наречий.

А главным в тексте оказалось содержание. Речь шла о магии, предмете мало знакомом и понятном нуменорцам, признанном уделе эльфов и Майар. Но — совсем о другой магии. Автор явно был человеком и для человека были написаны эти записи. Заклинание Огня. Заклинание Воды. Странное и непонятное деление магии на Истинную и какую-то еще. Прочитав описание создания примитивного магического предмета, он загорелся этой идеей. Опять, на этот раз уже навсегда, полетели прочь со стола книги из библиотек. Принц захотел научиться магии.

Теперь, правда, никто не мог помочь ему, никто из людей в Нуменоре не разбирался в предмете магии. В некоторых областях — еще ладно, и по всему острову засновали посланцы. То принц желал пригласить старейшего из звездочетов, чтобы беседовать о светилах, то рудознатца, чтобы говорить о металлах. По ночам в окнах горел свет и часто вспыхивали странные разноцветные огни, разные необычные запахи ползли по саду, то приятные, то отвратительные. Гости заставали Тиндомэ колдующим над тиглем или составляющим странные символы, и вокруг непременно были разбросаны странного вида свитки.

Нуменорцы были слишком открыты и горды, чтобы заниматься сплетнями. Но предел человеческого терпения переходить не стоило никому, а за пять лет подобного образа жизни, Тиндомэ определенно его достиг.. Теперь ему вслед оглядывались — еще без страха, но с недоуменным удивлением — и шептали разное. И вправду странно — живет один, только лишь с несколькими слугами, при дворе появляется только ради очередной подозрительно легкой победы на турнире. Не собирается жениться, не желает помогать отцу в его нелегком труде. Нет ни одного близкого друга. Даже выглядит не по-нашему, черные волосы, смугло-бледная кожа, темные глаза. Темная одежда. Меч — в потертых ножнах, как будто каждый день его применяет. Ни одного украшения — ни перстней, ни цепей, одежда слишком скромная.

На него начали жаловаться отцу. Тот сначала даже довольно-таки весело пересказывал все это сыну, но со временем интонации делались все более недовольными и гневными. Кто впервые произнес ему вслед — "вражья кровь", Тиндомэ не увидел. Но — услышал и накрепко запомнил. Он уже знал происхождение этих странных рукописей, и не возмутился. Ему было все равно — если все знание на стороне Света исчерпано, отчего бы не обратиться за ним ко Тьме?

Странные истории — о привозимых в усадьбу и бесследно пропадавших животных, о ночных бдениях над колбами и тиглями, о черных делах, что творятся в доме принца, ползли по острову. Тиндомэ было все равно — но надоедало ворчание отца, да и, право, больше уже нечего было здесь делать. И — забрав слуг и немногое имущество, которым владел, он сел однажды вечером на корабль и отправился в колонии.

Там было по первости более интересно — новые лица, новые впечатления. Его приезд был по достоинству оценен всей знатью колонии — не каждый день туда приезжали жить принцы Нуменора. К нему зачастили гости, наперебой его приглашали во все дома. Но — Тиндомэ разочаровал их. Для гостей его никогда не было дома — "Принц уехал верхом" , "Принц отправился в гости". От приглашений он отказывался с такой изысканной вежливостью, что никак нельзя было обидеться.

Произвел впечатление, блеснув на турнире — выиграл кубок как бы шутя. Показал себя превосходным охотником. В беседе был учтив и интересен для каждого. А в общем — почти никто и не сумел с ним как следует познакомиться. У дам появился новый безобидный повод для пересудов — холостой красавчик-принц. У мужчин — соперник, но не особенно серьезный: потерпеть поражение от сына самого Тар-Кириатана — позор не велик. И — все.

Зато с ним самим произошла достаточно важная, но почти незамеченная им перемена. Мать просила его навестить одну из своих бывших придворных дам, которая, выйдя замуж, уехала в колонии. К тому времени дама уже успела стать вдовой, но возвратиться ко двору королевы не пожелала — в колониях ей было интереснее. Тиндомэ покорно исполнил просьбу, передал все, что просила мать, прогулялся с дамой по саду и уехал. Она ему весьма понравилась — молодая еще женщина, в том прекрасном возрасте на грани молодости и зрелости, которому сопутствует успех юности и мудрость более старшего возраста. Превосходно образованная, умеющая вести беседу, необыкновенно привлекательная внешне. Но — он вполне удовлетворился приятно проведенными часами и никак не реагировал на несколько ее приглашений, отвечая вежливейшим отказом.

Однако однажды утром, когда он едва уснул после бессонной ночи — никак не удавался особенно интересный опыт — он был разбужен достаточно громким диалогом под окнами. Госпожа Эленель, так звали ту даму, настоятельно просила впустить ее. Сидя на лошади, она спокойно и надменно беседовала со слугой, отвечавшим, что господин еще спит.

— Ну кто же спит в такое время?

Тиндомэ приказал ее впустить — ситуация показалась ему несколько некрасивой по отношению к даме, а такого он допустить никак не мог. Быстро, но привычно-аккуратно оделся — серебристо-серая рубашка с широким кружевным воротником, камзол цвета моря в шторм, такого же оттенка штаны, легкий темно-серый плащ. Дитя Сумерек — и цвета именно такие. Воплощение элегантности.

Прогулка верхом, затем по саду, затем — с бокалами вина в руках они прогуливались по дому, пока госпожа Эленель не пожелала присесть в одной из комнат на диван. Беседа — почти ни о чем: об оружии, в котором благородная госпожа разбиралась достаточно хорошо, об истории Нуменора, которой оба интересовались.

Ближе друг к другу — ведь не хочется говорить громко. Рука на плече — невзначай, в пылу интересной беседы. Рука касается щеки — как бы случайно. Тиндомэ был не настолько наивен, чтобы не понять, чего от него ждут, и не настолько дурно воспитан, чтобы отказать в этом даме. Он постарался не разочаровать ее — ведь его учили, что женщин нельзя разочаровывать. Недостаток опыта заменила интуиция, недостаток желания — глубоко засевшая вежливость хорошо воспитанного матерью мальчика. Самому ему было несколько все равно — не особенно-то интересны эти забавы на ковре, конечно, приятно, спору нет. Но — он мог бы обойтись и без этого. Однако — не обижать же даму?

О произведенном им на госпожу Эленель впечатлении он не узнал, а узнай — не принял бы всерьез, не поверил и не понял. Ибо весьма взрослая и опытная в любви дама самым натуральным образом потеряла голову после первого же свидания. Ей даже и в голову не могло прийти, что она была первой женщиной красавца принца, которому было уже за тридцать, и который выглядел вполне опытным и искушенным мужчиной. Слишком уж уверенно и непринужденно он держался, не сделав ни одной ошибки, не допустив ни одной неловкости.

Через некоторое время — должно быть, впечатленные рассказами Эленель — еще несколько дам периодически бывали у него в гостях. Тиндомэ реагировал на это на редкость спокойно — если он не был особенно занят каким-либо опытом, он всегда был "рад видеть высокородную гостью", полагая в глубине души, что намного проще и легче сделать то, что от него хотят, чем оскорбить даму отказом.

Отличная физическая форма, жесткий самоконтроль, полная неспособность потерять голову — все эти качества не могли не произвести впечатления. Которого он, впрочем, не осознавал; пользоваться этим в своих целях ему вообще едва ли пришло бы в голову. Его считали умелым и опытным любовником — а он на самом деле просто стремился побыстрее покончить с ситуацией, видя к этому один способ: сделать все как можно лучше. Его считали внимательным и заботливым — но у него попросту настолько не было никаких собственных желаний, что не на чем было настаивать.

Он был спокойным и выдержанным, и — что особенно ценилось — начисто лишен предрассудков и надуманных запретов. Правда, и у него были определенные ограничения, которыми он мог рассердить кого-то — но тут уж ему было все равно. Такие крайности, как ожидаемое от него проявление грубости, или, напротив, явное желание подчинить и верховодить им, вызывали у него равнодушное, но стойкое, неприятие. Причинить боль женщине казалось ему слишком странным и неприятным — не так его воспитывала мать. Подчиняться женщине — даже в минуты любовной игры — казалось также ненужным и неинтересным. Он был вежлив, но непреклонен. Если кого-то это не устраивало — он не огорчался.

Эта перемена — мальчик-мужчина произошла незаметно для всех и в первую очередь для него самого. Просто — к репутации знатного господина с изысканными манерами, удачливого охотника и искусного воина прибавилась репутация героя-любовника. А самому Тиндомэ это было безразлично. Развлечения с дамами стояли у него где-то между охотой и балами у наместника колоний : есть — слава Валар. Нет — вдвойне слава, можно спокойно заниматься своими делами.

А дел хватало. Колонии были куда более открыты миру, нежели остров. То попадались странные книги, то необычные пленные. Он их допрашивал, заставлял учить себя новым языкам, требовал, чтобы они рассказывали ему все о своем быте — но каждый разговор неуклонно скатывался к одному: используют ли они магию, если да, то какую. Каждый обрывок сведений был поводом к новому поиску, новому опыту.

Его умение росло. Уже многие магические приемы ему были доступны. Ежедневно он овладевал новыми умениями. Единственной трудностью было то, что слишком многое из книг оказывалось сказками, полной ерундой. Но — он справлялся и с этим. Постепенно ему открывалась природа многих вещей и умений. Росла его сила — теперь он уже имел определенную власть над предметами и стихиями, постепенно подходил к знаниям, что сулили власть над людьми. Ежедневный усердный труд вознаграждался сторицей.

Он умудрился слегка подпортить себе репутацию и в колониях, где общая атмосфера была весьма демократичной. Но здесь ему это не мешало, скорее, придавало некий романтический ореол его персоне. Так что — ему не мешали, его не чуждались. А к пересудам за спиной он привык — они его даже развлекали. Так прошло пятнадцать лет. Время для Высших Нуменорцев шло куда медленнее, чем для прочих смертных. Но ни один миг этого времени не был потрачен принцем даром. Менялись женщины, менялись собеседники — не менялось одно: его упорство и жажда знания.

Магия была силой, единственной, по его мнению, настоящей силой в этом мире. Он никогда не мечтал о власти — но приобрести подобное могущество было единственно достойной его целью. Целью едва достижимой, а оттого еще более почетной и благородной. Использовать же с таким трудом постигаемую магию для каких-то своих целей казалось ему мелким и презренным. Это было Искусством.

Он умел многое, хотел уметь еще больше — но не мог ясно сказать, зачем. Знание ради знания, не более того. Он не видел очевидного — что не используемое для чего-то умение теряет свой смысл, как умирает меч, бережно хранимый, но не предполагаемый для боя. И все же, понимание этого должно было его настигнуть — рано или поздно, но неизбежно.

И настал такой день, когда, оторвавшись от книги, он понял, что все его "знание" не более, чем смесь детских фокусов и наивных заблуждений. Горечь поражения — вот что он узнал в тот день. Принц не ударился в тоску и не бросил прежних занятий. Просто — часто стал уезжать куда-то в восточные степи, бесцельно разъезжая там и думая обо всем подряд, что ни приходило в голову. Иногда он оставался ночевать в степи — ему нравилось сидеть у костра в кромешной тьме, вдыхать горький дым горящих ковылей, смотреть на звезды. Он мог назвать каждую из них по эльфийскому и человеческому имени — но от этого они не делались ближе и доступнее.

Он стал задумываться о смерти. Никто до сих пор не мог объяснить ему, что же на самом деле обозначает "уход в Эа". Какое оно — Эа? Что ждет там людей? И все больше и больше ему казалось страшным и неприятным то, что ожидало его в конце пути. Не думать об этом он не мог — а то, что приходило в голову, пугало. А звезды казались вечным напоминанием о том, что ему предстоит когда-нибудь уйти куда-то туда.

Такими ночами грустные мысли одолевали его. Много странных вещей творилось вокруг него — политика отца, словно одержимого мыслью вывести из Средиземья все, что не вросло в землю крепче скал, странные истории, рассказываемые о том, что отец получил скипетр не вполне законным путем, принудив деда отказаться от него раньше времени. Вечные разговоры, что в колониях, что дома о несправедливости столь короткого срока людской жизни. Всегда, с чего бы не начинался разговор, он заканчивался обсуждением ужасов смерти, расставания с "этой прекрасной жизнью" и завистью к эльфам.

Тиндомэ не хотел умирать. Но эти вечные бредни о вечной жизни, нападки на Валар и Элдар, рожденные неприкрытой завистью, казались ему отвратительными и недостойными славных потомков Трех племен. Раздражало то, что так же вели себя и отец, и старший брат. И все же — только подумать о неизбежной смерти было мучительно страшно.

В одну из таких ночей к его костру подъехал незнакомец и вежливо попросил разрешения присоединиться. Тиндомэ принял это даже с некоторой долей радости — ему было грустно и одиноко. Тот спешился, в неверном свете костра принц разглядел огромного черного жеребца, явно благородной крови — все стати были близки к совершенству. Незнакомец сел напротив, поплотнее запахнул тяжелый черный плащ и молча уставился в огонь. Если подобная манера вести себя и была не вполне вежливой — то Тиндомэ она была по душе больше чем светская учтивость.

Незнакомец протянул к огню руки в облегающих черных перчатках, и, не снимая их, стал греть руки. Внешность его в отблесках пламени показалась Тиндомэ странной и непривычной, не нуменорской — смуглая кожа, темно-рыжие волосы, чуть раскосые кошачьи глаза, кажущиеся в полумраке бездонно-черными, и в них багровые блики огня. На редкость красивое и благородное лицо. Тиндомэ он сразу же понравился — своей редкой и мужественной красотой, молчаливостью, еще чем-то неуловимым, что было вокруг него: словно некое сияние. А, может, это просто так отсвечивает костер.

Прошло, наверное, не менее пары часов — а они так и сидели, молча глядя в огонь. Костер, в который никто не подбрасывал дров, почти погас. Тиндомэ уже потянулся за припасенным хворостом, но незнакомец сделал простой останавливающий жест, потом так же молча взмахнул рукой от себя к костру. На миг его скрыла стена взметнувшегося пламени, когда оно опало, открыв недвижимую фигуру все так же сидевшую напротив, Тиндомэ понял, что перед ним достаточно умелый чародей. По крайней мере, намного более могучий, чем он — то, для чего незнакомцу хватило лишь достаточно небрежного жеста, потребовало бы от принца долгих и мучительных усилий: крайнего сосредоточения, подгонки заклинания под ситуацию и многого подобного.

Это было именно то, чего он искал: кто-то, кто поможет ему преодолеть очередной предел, перейти от детских забав, как теперь он называл свои умения, к истинному знанию магии. Но Тиндомэ не спешил. Он был терпелив, он умел выжидать. Он не показал удивления, и только через некоторое время спросил:

— Каким заклинанием ты пользуешься?

— Cамым простым.

И произнес несколько фраз, которых принц даже никогда не слышал. Именно в этот момент Тиндомэ узнал, что такое зависть. Они заговорили о магии. Незнакомец выказал явное удивление тому, что нуменорец, да еще знатного рода, так хорошо в этом разбирается. Это было лестно. Но — он все равно чувствовал себя бестолковым мальчишкой рядом с мудрым ученым. Это чувство было оскорбительно. Тиндомэ все же смог заставить себя успокоиться и задал несколько вопросов относительно заклинания, которым был зажжен костер. Но — ответ был уклончивым, дескать — не время и не место. Тиндомэ задумался, потом предложил тому приехать к нему в гости. Отказ был достаточно резким, принца удивило то, как исказилось лицо чародея.

— Ну уж нет — мне туда дороги нет!

— Кто же посмеет остановить гостя нуменорского принца?

Незнакомец помедлил, пристально глядя на него своими странно темными глазами.

— А, так ты и есть тот самый Черный Принц?

— Впервые слышу, чтобы меня так звали. Но — видимо, речь идет все-таки обо мне. Так что — приглашение остается в силе.

— Нет, прости уж. Давай лучше встретимся снова здесь.

— Когда?

— В третий день новолуния.

— Хорошо.

— Удачи!

— Удачи и тебе...

Только через некоторое время Тиндомэ понял, что во-первых, не знает, с кем встретился, а, во-вторых, что назначенный день будет ровно через четыре недели. А он уже чувствовал нетерпение.

Впрочем, оказалось, что он смог разобраться с необыкновенно сложным заклинанием и без помощи того. Это заняло немало времени — но ведь он добился этого сам! И только спустя еще неделю он понял, что ничего не добился сам, просто подсказка была запрятана глубоко внутрь заклинания, так что потребовалось усилие, доступное не каждому, чтобы ее увидеть. Он восхитился мудрости и деликатности незнакомца.

Эти редкие встречи были нужны ему, как воздух. Он узнавал многое — но видел, что может узнать куда больше. Собеседник не спешил делиться с ним всем, что знал. Он выдавал знания понемногу, порциями, слишком скудными для принца. Все эти знания были куда как более мощным оружием, нежели мечи и луки, и, как думал Тиндомэ, именно в этом причина осторожности того, кто называл себя Антаро.

Он четко понимал, что эти знания идут из Тьмы. Но это уже казалось ему неважным — нуменорцы помнили о деяниях предков и гордились ими, но не считали себя обязанными следовать их путем. Это было Знание, и именно это было важно, а не его цвет. Он верил Антаро больше, чем эльфам и посланцам Валар. А говорил тот странное, но не настолько странное, чтобы нельзя было принять это после некоторого раздумья. Или — не настолько неприятное, чтобы отказаться слушать его вообще.

"Темные не таковы, как их представляют эльфы. Они не были чудовищами. Они были просто людьми, желавшими жить по-другому. Знали очень многое — их именно из-за этого и пожелали уничтожить. Мелькор — не воплощение Зла. Он тот, кому сам Творец Эру назначил такой путь. Путь Тьмы не хуже Пути Света. Война Гнева — чудовищное преступление. То, что сделали с Мелькором собратья — еще более чудовищно. Знание, которое было в Цитадели, во сто крат сильнее всех эльфийских игрушек."

Не скоро он понял, что попался на крючок. К тому времени он знал очень многое. Ровно столько, чтобы понимать, как мало на самом деле он знает и умеет. А знания были — только у одного. У Антаро. И он цедил их по капле, словно боялся сказать лишнее слово. Боялся — или не хотел? Тиндомэ уже давно испытывал к этому странному человеку доверие и уважение. Тот был мудр, Тиндомэ это видел. Силен и умен, рассудителен. Умел провидеть и предсказывать многое. Просто — был Силой.

Но какое-то сомнение все же оставалось. Кто он такой — один ли из Темных Майар, или еще кто-нибудь? Зачем вообще возится с ним? Это не уменьшало уважения к Антаро, перераставшего уже в нечто большее, но причиняло беспокойство. Он верил чародею, верил каждому его слову: каждое слово подкреплялось делом, каждое обещание неукоснительно выполнялось. Странным был Антаро, временами совсем непонятным — иногда срывался не то на крик, не то на рык, когда речь заходила о Первой Эпохе, а иногда мог часами рассказывать о прошлом. Иногда настроение его менялось с десяток раз за полчаса — от искренней радости до откровенной злобы; но Тиндомэ видел, что не он тому причиной, и старался не обращать внимания.

Ночи в доме Тиндомэ были заполнены колдовством и беседами. Антаро был интересным и приятным собеседником — он умел рассказывать, объяснять. Красивый, отлично поставленный голос ходил эхом в пустом доме. Принцу нравилось в нем все — от внешности до манеры одеваться, от упрямой потребности исполнить сказанное, даже если дело касалось пустяка, до некоей странной тоски, что была видна в нем. Глаза — при свечах зеленые, как налет на бронзе, с золотистыми искрами; в темноте — чернее ночного неба. Как можно было ему не верить — разве можно не верить тому, чей облик так мудр и прекрасен?

И он верил — верил во все. Все, что говорил Антаро, было не просто интересным — оно подтверждалось фактами и размышлениями принца. Однажды он поймал себя на том, что стыдится при Антаро называть себя принцем — разве не позор быть потомком того рода, родоначальники которого шли под знаменами Валар на штурм Цитадели Ангабандо, Железной Твердыни ? Ангабандо, чьи башни взметнулись до самого неба острыми каменными шпилями, чье сердце было — живой камень. Чей гарнизон, вышедший под стены был не более двух тысяч воинов, знавших, что пощады не будет, и не ждавших ее.

И еще одно имя, то, что даже Антаро старался произносить реже, а всегда при этом боль звучала в его голосе. Мелькор... Загадочная фигура, овеянная ореолом странной скорби и горести, так, по крайней мере казалось по словам Антаро. Сила и воля, несломленная гордость. Темный Вала, шедший по пути, назначенному ему Создателем, и прошедший этот путь до конца, невзирая ни на что...

Во все это Тиндомэ верил — ведь странный друг его ни разу не дал ни малейшего повода заподозрить себя в склонности ко лжи. Напротив — был как-то болезненно честен в самых мелочах. Если уж он говорил, что приедет в такой-то день — можно было быть уверенным, что даже падение небесного свода не остановит его, и посреди бушующего пламени и бурлящих вод в назначенный час будет стоять Антаро, ожидая его. Если уж он говорил, что сделает что-нибудь — то делал.

И все же пришел тот вечер, когда Тиндомэ, помолчав, задал один нелегкий вопрос:

— Как твое настоящее имя?

Ответ был неожиданен и страшен:

— Артано. Или, как звали меня эльфы, Гортаур Жестокий. Или Саурон. Как тебе больше всего по вкусу, Черный Принц?

Тиндомэ опустил глаза в пол, помолчал и сказал приглушенным голосом:

— Уходи, Майа Артано. Я не стану тебе врагом — но и другом быть не могу.

— Опомнись, Тиндомэ! Что ты говоришь?

Впервые он видел Антаро-Артано таким растерянным. Но — как изменить свое нелегкое решение? Ведь пред ним тот, кто по праву получил прозвание Жестокий. Тот, кого проклинает все Средиземье — убийца Келебримбора, предатель, обманщик, первый враг Нуменора... Финрод и многие другие его жертвы — как простить это?

— Уходи...

— Я уйду. Но — ты волен позвать меня назад. Я прощу тогда тебе этот вечер..

Хлопнула дверь, раздался неторопливый стук копыт. Затих вдали — и показалось, что-то оборвалось в сердце. Навек, навек...

Он не швырнул в дверь вазой, хотя занес уже руку, чтобы это сделать. Не заплакал, хотя слезы — наверное, впервые в жизни — были уже близко. Просто — прижался горящей щекой к холодному стеклу окна. Оно обожгло ему кожу своим холодом. Боль — еще неведомое доселе ему чувство, рвала его на части. "Я справлюсь. Я выучусь всему сам. Я — обойдусь без него!"

Он пытался. Он так старался все делать сам — но ничего не получалось. Знание было неполным, ненастоящим. Он не мог сплести ни одного заклинания, самого простого и понятного. Тиндомэ казалось — без Артано он лишь колдун-недоучка, не намного умнее деревенского ведуна. И — как забыть, оторвать от себя память об этих беседах, о той любви и преданности, которую внушал Артано? Его горькие и странные рассказы... Его понятные и красивые объяснения...

"Он враг, убийца!" — твердил себе принц. — "Ему нельзя верить, все его слова — ложь. Все, кто доверился ему, поплатились жизнью." Но — как заставить себя верить? Прекрасный мудрый волшебник — разве это только маска? Но зачем — неужели чтобы убедить в чем-нибудь его, отродье проклятого рода. Нет, конечно же, нет — он прав. Тысячу раз прав. А я..."

Одаренный в магии, он все же не видел на себе паутины тщательно и умело сплетенного заклинания, которое и порождало все эти отчаянные стоны. Но — воля его была тверже скалы, и заклинание не достигало цели. Просто — он отчаянно страдал. Все валилось из рук. Не получалось ничего — он промахивался при стрельбе и пропускал удары в поединках. Наорал — как ему показалось, а на самом деле едва повысил голос — самым отвратительным образом на одну из многочисленных любовниц, потом не знал, как загладить вину — которой за ним никто не видел. Это был уже не тот Черный Принц, что еще недавно был спокоен, выдержан и уверен в себе.

Он попытался напиться — похмелье было отвратительным. Искал забвения в упражнениях с мечом, но это помогало лишь на время самой тренировки. Заклинание упорно подтачивало его волю. Он так хотел знания, магии — и вот упустил единственную возможность научиться. Но нет, он не изменит своего решения. Нет! Тысячу раз — нет! Сам, сделает все сам. Он может. Он добьется.

Пять лет бесплодных попыток. Пять лет — как муха, бьющаяся о стекло. Все безуспешно. А — как назло — Артано был почти рядом. Несколько раз он видел его в степи, верхом все на том же огромном жеребце. Черный широкий плащ, темный огонь волос, вьющихся по ветру. Хотелось догнать его, просить прощения, умолять принять обратно... Уехать же из колоний ему даже не пришло в голову.

Он стал на путь черного чародейства, не того, что использовало силу Тьмы, того, что было порождением мракобесия и человеческой злобы. Для них требовалась то свежая кровь, то останки трупов, то еще что-нибудь не менее отвратительное. Кровавые опыты, пока, правда, только над домашними животными вызывали отвращение и презрение к самому себе. Но он пытался найти Силу. Хоть как-нибудь. О нем ходили страшные истории. Прозвище Черный Принц становилось в устах людей уже не прежним — чуть пугающим прозванием странного ученого; настоящим ругательством и почти проклятьем. Но — никогда его опыты не принесли вреда ни одному человеку.

И на шестой год он не выдержал. Заклинание призыва — одна из немногих магических вещей, что ему удалась. Артано пришел — да не прежним другом, надменным господином. Ни в чем не показал, что его отношение к Тиндомэ изменилось — но это все же было видно.

— Скажи, Артано... Что случается с людьми после смерти?

— Уход в Эа — сказка для глупцов. Вы и впрямь уходите — из жизни, ведь жизнь — это друзья, любовь, привычки; вы теряете память и возвращаетесь сюда. Снова и снова — как слепые котята. Лишь немногим дано вспомнить, и то на краткие миги — но судьба людей не меняется. Лишь тот, кто сохранит память, сможет действительно уйти.

— А ты — можешь сделать так, чтобы человек — не забыл себя?

— Для тебя? Да. Но — станешь ли ты служить мне?

— ДА!

" Я, Тиндомэ Ар-Муразор, честью и жизнью своей клянусь, что буду служить Повелителю моему Артано, пока не исполню своего долга перед ними не буду отпущен им с миром. Клянусь быть ему верным, служить, не щадя собственной жизни, исполнять любой приказ его и любую волю его. Да будет мне вечным проклятье, если нарушу я эту клятву, да не найти мне тогда покоя ни в жизни, ни в смерти. Именем Эру Илуватара, Единого Творца, клянусь в том перед Повелителем моим Артано."

2. ПРАВАЯ РУКА САУРОНА

После того, как он произнес слова клятвы, растаяла сеть сплетенного тем, кого отныне он звал Повелителем, заклинания и принц в один миг стал самим собой — словно и не было пяти лет душевной слабости и беспомощности. Он понял причину того, что было с ним. Первой реакцией был приступ яростной удушающей ненависти, единственным желанием — броситься на того, кто так подло заманил его в ловушку. Но — ненависть угасла так же быстро, как и возникла. А на ее место пришло понимание и восхищение. И еще — сознание собственной ценности, избранности: ведь ради какого-то обычного смертного Артано не стал бы тратить столько сил и времени.

Ему было приказано уехать вместе с Повелителем в Барад-Дур и он выполнил это, не раздумывая ни минуты. Он знал, вернее, твердо верил в мудрость того, кому отныне служил. И если Повелитель так захотел — то, значит, так оно и будет верным. У него уже была возможность убедиться в силе и мудрости Артано — и он не собирался даже задумываться над приказами. И — все же он не чувствовал себя хоть в чем-то порабощенным. Он знал кому и ради чего будет служить. И считал, что плата за верную службу все равно будет достаточно велика, что бы от него в будущем не потребовалось.

А быть верным — значило уметь подчиняться. И он осваивал эту странную для него, гордого принца, привыкшего только приказывать, науку — и не видел в ней ничего постыдного для себя. Повелитель был не человеком, не эльфом — он был Майа. Уже по самой этой причине он был более велик, нежели любой из человеческих или эльфийских королей. А к тому же — он был, как говорили все, сильнейшим из Майар. Подчиниться сильнейшему в этом мире — не позор, служить же ему — высокая честь для любого смертного. И он был удостоен этой чести.

Тиндомэ отлично понимал, почему именно на него пал выбор Повелителя. Тот как-то раз мельком сказал, что принц — единственный из людей во всем Средиземье, от крайнего севера до крайнего юга, кто был так одарен в искусстве магии. Это было лестно. И это было тяжким грузом — как же теперь можно проявить какую-то слабость или неспособность, если о нем так высоко судит сам Повелитель, которому нет равных в магии.

Он уехал в ту же ночь — не взяв с собой ничего. Странное его исчезновение — средь ночи, не взяв с собой ни плаща, ни книги — произвело немалое впечатление на всех нуменорцев. Оно, впрочем, по единодушному мнению, было признано вполне закономерным финалом столь странного и удручающего образа жизни, какой в последнее время вел принц. "Прискорбно-прискорбно, но неудивительно — в наше время даже от королевского рода трудно ждать благоразумия..."

Барад-дур потрясла его своей странной и мрачной красотой. Мощная крепость, словно выраставшая из самой земли. Черный камень, тяжелые, но строгие пропорции. Ощущение давящей и грозной силы. Непоколебимая твердыня, неприступная и грозная. Изнутри она была много уютнее, чем можно было предположить, глядя снаружи. Внутри крепости все пропорции и линии были совсем другими, легкими и изящными. Галереи и переходы, тонкие колонны и высокие своды, кружево арок и балконов. Два лица одной крепости — как отражение души ее создателя.

Только сейчас он узнал, что такое настоящее обучение. То, что было раньше — так приручают дикое животное, скармливая ему кусочки лакомства, пока оно не будет ценить его больше всей своей свободы. Теперь — дни и ночи над манускриптами и рукописями, беспрерывные упражнения под руководством Повелителя. Настоящее знание — а не прежние забавы для дураков, возомнивших себя волшебниками. Росла его Сила — росло и его уважение к Повелителю. Уважение и благодарность. И все же эти чувства никогда не переходили некоторого определенного предела — он знал, что служит за вознаграждение, и одним из составляющих этой платы было как раз обучение его магии.

Еще не давало ему впасть в благодарственный экстаз знание, что его Сила нужна самому Повелителю не менее, если не более, чем самому Тиндомэ. Он уже был посвящен в замысел относительно Девяти Колец, знал и то, что именно ему предстоит стать Первым из Девяти. Это не было удивительным — его многочисленные таланты, его более чем знатное происхождение делали его единственно достойным этой роли. Это не было неприятным или страшным — он слишком хорошо знал свои силы и возможности, понимал, что сумеет справиться. Но — это была ответственность. И, желая соответствовать возлагаемым на него надеждам, он усердно постигал все науки.

Во владении мечом он немногим уступал самому Повелителю, чем вызвал явное восхищение со стороны того. Долгие изматывающие поединки доставляли немалое удовольствие обоим. Языкам ему обучаться не пришлось — только выучить получше южные и восточные наречия. Все, чему его ни учили, было достаточно сложным и достаточно посильным для него, чтобы занимать все время и оставлять ежедневное ощущение довольства самим собой.

Повелитель учил его некоторым совсем странным для него вещам — речи, которая не произносилась вслух, но была куда более четкой и выразительной, нежели простая. Умению управлять силами собственного тела по своим потребностям, умение направлять резерв силы в нем из одной части в другую. Ему это нравилось — теперь несколько бессонных ночей легко восполнялись получасом особых упражнений. Все это было ново и интересно. Он знал, зачем это надо — в момент принятия Кольца с человеком происходило нечто странное; он как бы почти уходил за грань смерти, чтобы вернуться изменившимся душой и телом.

Испытание, как говорил Повелитель, было по силам не всякому, но лишь очень хорошо подготовленному физически и магически человеку. И даже для такого оно могло оказаться смертельным, если он оказывался недостаточно силен. Путь же Тиндомэ, по словам Артано, был намного длиннее, нежели тех, кто должен был прийти потом, для остальных из будущей Девятки. Длиннее и опаснее — ведь для осуществления его желания ему надо было претерпеть более глубокие изменения, чем другим. Но — это его не пугало; более неприятным представлялось то, что приняв Кольцо и Служение, он становился практически бессмертным, неуязвимым и не ограниченным в сроке жизни.

Тиндомэ был мудр. Он не хотел умирать, но жить вечно не хотел еще больше. Он понимал, что человек рано или поздно устанет от всего, что его окружает и захочет перемены более глубокой, нежели простая смена места жизни. Те, кто старел и умирал естественным путем, просто не успевали насытиться жизнью до конца. Но Тиндомэ видел достаточно четко, что он дойдет до той черты, за которой вечная жизнь кажется уже не даром, но проклятьем. Видел, что рано или поздно перейдет эту грань, понимал весь ужас подобного бытия.

И он поставил Повелителю четкое условие: он не будет бессмертным полностью. Будет некий выход, пусть даже совсем маловероятный, через который он будет иметь законное право уйти. Сначала тот вознегодовал, сказав, что Тиндомэ принес ему клятву и не его дело требовать чего-то еще.

— Тогда — я нарушу ее. И то, что со мной будет — будет менее тяжко мне.

Его воля была тверда; один лишь раз ему было суждено ощутить ее сломленной — и этот день, день когда он позвал Артано, уже миновал навек. И Повелитель понял его уверенную волю, понял и по достоинству оценил ее. Хотя это и не входило в его планы, он согласился. И в заклинание, которое должно было отправить его в путь по Тропе Мертвых, было вставлено одно условие: вместо — "Да не падет ни от чьей руки!" — " Да не падет от руки воина!" . Это было крошечным шансом, почти невероятным — Тиндомэ понял, что на большее ему рассчитывать не приходится. Но — все же это было той дверью, которая была ему так необходима, чтобы принять Служение с чистой совестью и доброй волей.

Принять настолько глубоко и искренне, что все, что потом ни происходило бы с ним — любой тяжкий и неприятный приказ Повелителя, любую опасную и сложную ситуацию — он воспринимал совершенно спокойно, без какого-то волнения или возмущения. Он был готов выполнить свою клятву целиком и полностью, что бы это не означало. Исполнить любую волю Повелителя, причем исполнить наилучшим образом. Повелитель был к нему щедр, бесконечно щедр; и все, что от Тиндомэ не потребовалось бы — лишь скромная благодарность за безграничную и незаслуженную его щедрость.

Ему нравилось в крепости — здесь было спокойно и тихо, ничто не отвлекало от занятий. В Барад-Дур было много людей самых разных племен — с большим удивлением он обнаружил здесь и нуменорцев, и вастаков и харадрим и еще каких-то ни на кого в Средиземье не похожих. Эти были самыми интересными — высокие и красивые люди, чуть диковатые, совсем не такие, как нуменорцы, которые везде чувствовали себя дома. Одевались в черное, на плащах — эмблема: оскаленная волчья морда на фоне красного круга. Клан Рассветных Волков — личная гвардия и отборный отряд Повелителя.

Рассказывали, что они — превосходные следопыты и стойкие бойцы. Тиндомэ не особенно интересовался прочими в Барад-Дур — люди как люди, хорошие воины, вышколенные слуги — но эти его интересовали хотя бы в силу того, что Повелитель приказал ему принять управление ими на время его очередного отсутствия. Первым делом он велел позвать к себе командиров. Неразговорчивые до крайности, командиры отрядов внимательно выслушали его спокойный монолог, в котором он рассказал о приказе Артано.

— Мы не получали подобных известий. С чего нам верить тебе, нуменорец?

Тиндомэ не растерялся, но неприятный холодок пополз по рукам. Ситуация была в новинку — ему не поверили. Что делать? Применить силу или магию? А — правильно ли это будет...

— Так ты считаешь, что я могу лгать?

Спокойно, только взгляд в упор — Тиндомэ впился взглядом в его глаза, не отпуская не на миг. Главное теперь — не отвести взгляда первым. Это же волки, настоящие волки.

— Откуда мне знать?

— Значит, ты считаешь, что Повелитель настолько глуп, что доверяет лжецам?

Это было опасным ходом — но он не ошибся. Командир не был особо искушен в словесных баталиях и явно растерялся.

— С чего это ты взял, нуменорец?!

— Он отдал мне приказ — а вы не желаете верить моим словам.

Такой нелепый почти детский прием — и он сработал, Тиндомэ даже стало несколько неловко. Как-то это было недостойно — вместо того, чтобы просто показать свою силу — вести вот такие беседы.

— Какие будут приказы? Отправиться ли нам в рейд к колониям?

— Нет. Оставайтесь на местах.

"Перебьетесь, "в рейд". Думаете, я отправлюсь с вами — завоевывать ваше уважение... Или сделаю что-нибудь не то и Повелитель меня накажет — ну так ни того, ни другого." Артано когда-то сказал ему — никогда не делай того, чего от тебя явно или тайно ждут. Тогда ты сможешь сделать все, что тебе понадобится, не будучи связанным чужими планами.

Неделю отряд, исполняя его приказ, сидел в казармах. Через неделю — он приказал тому самому спорщику взять десять бойцов и отправляться с ним. У него давно уже был замысел дерзкой и едва ли кому-то нужной вылазки — но хотелось проверить на практике то, о чем он только слышал и читал. Это было нужно — знание, не подкрепленное умением, не способно принести каких-то плодов.

Он тщательно составил план операции — разведка боем против королевского нуменорского отряда, слишком уж далеко забравшегося на юг, в земли почти рядом с Барад-Дур. Это было, по мнению Тиндомэ, определенной наглостью — земель в Средиземье хватало, совершенно необязательно было ломиться именно в уже кем-то занятые. Но — его отцу не давали покоя богатства Харада; а в Хараде золота было едва ли не больше, чем песка. Харад же был исконным доминионом Барад-Дур и делиться добровольно с нуменорцами ничем не хотел; разве только стрелами — стреляли харадрим великолепно, чего нельзя было сказать об их умении владеть мечами и знании военного искусства вообще.

Под покровом ночи они подобрались почти к самому лагерю. Слышно было, как смеются у костра солдаты, как ржут их кони. Кто-то правил заточку клинка — и неприятный звук разносился по всему лагерю. Тиндомэ удивился беспечности солдат — единственный часовой на ближней к ним части стоянки беспечно чистил сапоги, вместо того, чтобы посматривать по сторонам хотя бы для приличия. В рассказах бывалых бойцов, которые он слышал с детства, все это выглядело совсем не так.

Тиндомэ совершенно не волновало, что те против кого он собрался воевать — его соплеменники, может, даже дальние родичи. Он об этом вообще не думал. У него был — Повелитель, и ему он служил, ибо принес клятву. Он думал только о том, как ему достичь наилучшего результата сейчас.

Он подал знак ближайшему из Волков и тот завыл по-волчьи. Сперва негромко, затем все сильнее и сильнее. У самого Тиндомэ поползли мурашки по коже — так это было похоже на настоящего волка. Завыли и остальные. Лагерь всполошился. Солдаты повскакивали с земли и схватились за оружие, оглядываясь по сторонам — но дальше, чем кончался круг костра, никто не видел, а погасить костры они не решились, считая их достаточной защитой от диких животных.

Тиндомэ уже давно приметил себе жертву — молодого парня в богато изукрашенном плаще, явно одного из командиров. Тот был вполне подходящей кандидатурой. По команде все "волки" одновременно смолкли. Это вызвало еще больший переполох — на острове хищники не водились и повадок их никто хорошо не знал. Одинокий вой справа... Теперь — слева... Кто-то кого-то сшиб, упавший достаточно громко крикнул, на крик подбежали еще двое. Третий споткнулся сам — об руку первого. Замечательная свалка, подумал Тиндомэ. Он подкрался к самому краю света. На плечах был плащ нуменорского солдата. Теперь все дело зависело от удачи и верности расчета. Он влетел в толпу, нарочно упал, встал, подбежал к будущей жертве, не забыв набросить капюшон:

— Я его вижу... волка... он вон там!

Схватил за рукав и потащил к предполагаемому местонахождению волка. Тем временем остальные якобы волки усердно выли, перемещаясь по кругу, подбираясь к тому месту, куда Тиндомэ тащил командира. Который не только ничего не заподозрил, но и радостно выхватив из ножен меч, спешил к указанному месту. Видно, не терпелось покрыть себя славой. Выйдя за границу света, тот на миг замер, оглянулся на Тиндомэ. И тут Тиндомэ ударил его кулаком в висок, не сильно, но вполне достаточно, чтобы лишить сознания. Парня подхватили подбежавшие Волки, в рот ему на всякий случай в качестве кляпа запихнули кусок собственного плаща. И — бегом в ночь, туда, где ожидали их двое, караулившие коней. Тащить здоровенного пленного Тиндомэ, к его радости, не пришлось — его взвалил на плечи один из Волков. И, судя по звукам из лагеря, этой жертвы собственной неопытности там еще не хватились.

— Дурак. — Коротко и спокойно бросил Артано, выслушав отчет. — Двенадцать человек — ради одного? И зачем такие сложности?

Тиндомэ молча смотрел в пол. Теперь ему было ясно, что план, мягко говоря, не блистал талантами. Единственная польза — клану он понравился, они, смеясь, вспоминали, как командир притащил нуменорца в самые их руки, а тот еще и сиял, как медный кувшин.

— И что там за пленный? Хоть стоил трудов?

— Не знаю, Повелитель. Я его не допрашивал.

— Это еще почему? Ждал меня?

— Да, Повелитель.

— Так впредь не жди.

— Хорошо, Повелитель.

— Пойдем со мной, допросим твой "подарок"...

Этот допрос был для него полон тяжелых впечатлений. Впервые он увидел то, с чем ему придется сталкиваться всю жизнь — бессмысленную жестокость своего Повелителя. Жестокость, от которой тот получал явное удовольствие. Ему нравилось — Тиндомэ это видел — мучать человека, нравилось наблюдать за страданиями жертвы. Целью этого "допроса" было не получение каких-то сведений, ибо пленник уже готов был все рассказать безо всякого воздействия. Нет — это была просто такая забава для Артано. Тиндомэ было очень противно, но он старался не показать вида. В конце концов — кто он такой, чтобы осуждать Повелителя?

Льющаяся кровь и стоны жертвы не вызывали у него никакого особого чувства. Да, это было несколько неприятно, и он с бОльшим удовольствием провел бы это время в другом месте, хотя бы за книгой. Но, в общем, ничего особенного. А вот все действия Артано... При одной только попытке понять, зачем ему это надо, принять ход его мыслей, делалось уже очень дурно. Не дОлжно кому-то испытывать подобные чувства... А на обычно бесстрастном лице Повелителя читалось явное и неприкрытое наслаждение. Тиндомэ всей силой закрывал мозг от Неслышной Речи — но отдельные отголоски этих извращенных эмоций доносились до него через все преграды. И это-то и было самое неприятное.

"Это не мое дело. Не мне его судить." И — оттого он просто старался не смотреть Повелителю в лицо. А когда услышал приказ добить едва живую жертву — схватился за нож с тщательно скрываемой радостью. Добить, чтоб не мучился... Но господин его не спешил:

— Нет уж, погоди. Смотри — ты бьешь вот сюда. Вот сюда, под ключицу — и вниз.

Повелитель взял его руку с ножом, крепко стиснул пальцами его пальцы. Этот момент — первое за все время знакомства прикосновение Повелителя — Тиндомэ запомнил на всю жизнь. У него была совершенно особенная память — вообще он запоминал на редкость четко и ярко все, что бы с ним не происходило. Но отдельные моменты, иногда самые, на первый взгляд, обыкновенные, врезались в память особенно ярко и четко, и потом могли самопроизвольно возвращаться в самые неожиданные моменты. Прокручивались на экране внутреннего зрения — медленно, во сто крат медленнее, чем в жизни. Медленно и куда более живо, чем на самом деле. Он не знал, отчего это, и почему именно эти, а не какие-то еще мгновения остаются в виде этих картинок. Не знал — и никогда не задумывался, ибо это ему не мешало. Хотя порой было не ко времени и сбивало с мыслей. Так, к старому, еще с раннего детства привычному сюжету — льющееся из опрокинутого кувшина молоко, ослепительно белое и густое, добавился еще один, почерпнутый уже в Барад-Дуре. Во время одного из учебных поединков на мечах с Артано, когда пошел уже второй час беспрерывных атак и контратак, Повелитель, едва ли задумываясь, что делает, рванул на груди черную шелковую рубашку, заколотую железной фибулой, коротким ловким движением одновременно перехватил меч из правой руки в левую и выскользнул рукой из рукава, перехватил меч обратно, отшвырнул мешавшую рубашку прочь и еще и успел довести удар до цели — груди Тиндомэ. Укол, достаточно болезненный, но неопасный. Кровь — совсем немного, тут же запекшаяся несколькими каплями. И вот эта картинка — всего несколько секунд — часто приходила к нему, когда глаза уже слипались над книгой, или когда ночью на лицо спящего нуменорца падал луч луны и он просыпался.

А теперь — еще вот эта. Накрепко стиснуты его пальцы, так, что и пожелай он вырвать руку — не смог бы. Впрочем, он и не пытался — ему было все равно. У Артано были необыкновенно горячие цепкие пальцы. И, управляя рукой Тиндомэ, он вонзил нож в тело пленника. Тиндомэ никогда еще не думал, что плоть человека настолько упруга и нужно столько силы, чтобы пронзить ее острием отлично заточенного ножа. Удар достиг своей цели, пленник только раз дернулся и затих уже навсегда. Артано разжал пальцы.

— Вот так, понял?

— Да, Повелитель!

Первый раз он убил человека. И — это не было страшно, не было ничего особенного в том, что вот только миг назад это тело еще было живым — а теперь нет. И сделал это он, своей рукой и своим ножом. Но — Тиндомэ ждал от себя чего-то наподобие рассказов солдат. Первая смерть — что-то в тебе меняется. Нет — ничего не изменилось. Абсолютно ничего. И это было самое странное — что ему было все равно. Но Тиндомэ не привык задумываться над собственными эмоциями, тем более, что они посещали его достаточно редко, обычно им управлял только разум. Пожалуй, самыми эмоционально окрашенными в его жизни моментами были именно вот эти "картинки".

Он не просто постигал знания, но и старался их применять; не только выучивать заклинания и отрабатывать их применение, но и выдумывать что-то самому. Большей частью выходила всякая ерунда, вроде подсвечника в форме летучей мыши, который после одного забавного опыта обрел свойство пищать на редкость отвратительным голосом, если кто-то приближался к двери. Каковое свойство и будило владельца еженощно, когда по коридору проходила ночная стража, но зато игнорировало приближение Повелителя. На которого, кстати, и настраивалось.

Но среди многих подобных игрушек были и настоящие изобретения. Так было составлено заклятье для оружия, которое резко изменяло свойства стали. Заговоренное лезвие делалось хрупким, как стеклянное, ломалось в ране и клинок приходил в негодность; но зато за судьбу жертвы можно было не беспокоиться — обломки лезвия упрямо продвигались к сердцу и через некоторое время убивали того, кто был ранен, на первый взгляд, совсем легко. Это оружие пришлось по вкусу Повелителю, он был доволен способным учеником. Достаточно скоро эти клинки были распространены — но их применение ограничивало то, что кинжал или нож были одноразовыми, а изготовить их могли только сам Повелитель или Тиндомэ. Других, тех, кому это было по силам, в Барад-Дур не было. Пока не было. Но Тиндомэ знал, что они придут. Ведь — Повелитель обещал.

Прошло семь лет его обучения. Оставался еще год, последний год, в течение которого ему предстояло отшлифовать свои знания и умения — те, которые были доступны ему без Кольца. С Кольцом они должны были вырасти во много раз. Но — сначала предстояло пройти Испытание. Тиндомэ не боялся, хотя и знал, что может погибнуть во время него. Но — что толку бояться, если это неизбежно, только даром растрачивать силы. А Испытание было для него желанным еще по одной причине — но мысли об этом он прятал в самые дальние тайники души, ибо не хотел, чтобы они стали известны Повелителю — оно означало освобождение. Ибо — после него он должен был отправиться в Сторожевую Башню, чтобы подготовить ее для всей будущей Девятки и учиться там управлять гарнизоном. Сторожевая Башня была аванпостом войск Барад-Дур, а должность управляющего ей — весьма ответственной. А он хотел поскорее покинуть Барад-Дур.

Он был верен Повелителю — и все же хотел бы держаться от него чуть подальше, чем сейчас. Кое-что из любимых развлечений Артано вызывало у него стойкое отвращение, которое, впрочем, он никак не проявлял. Все оставалось в душе, под маской вечного спокойствия, верного участия в любом деле, которое задумывал Повелитель. Большая часть была ему действительно интересна. Но бывали моменты, когда хотелось бросить все и уйти прочь...

Вот и сейчас — он услышал мысленный призыв Повелителя. Его приглашали в личные покои Артано. Тиндомэ оторвался от манускрипта, поморщился, пока никто его не видел, и пошел, стараясь идти как можно медленнее. Он ничуть не сомневался, что его ожидало. Все это было уже далеко не в первый раз. Набило оскомину всем в крепости, кроме самого Артано. Как в нем совмещались мудрость и сила Повелителя Барад-Дур и откровенный убогий садизм, Тиндомэ понять не мог. И не особенно старался, усердно пропуская все мимо себя.

Он вошел в полутемную комнату, заранее зная, что увидит. И — все было именно так, как он уже предположил. Артано стоял у окна, завернувшись в некое подобие халата из черной ткани, скрестив руки на груди. Он не обернулся, но мысленно указал Тиндомэ в другой угол комнаты. Тот медленно перевел глаза, подошел. Да, конечно же... На полу ничком лежала девушка, даже, скорее, девочка, почти голая — только лоскуты порванного платья, не прикрывающие наготы. Золотистые длинные волосы спутаны. Лица не видно — она прикрыла голову локтем. Зато прекрасно видны ссадины и кровоподтеки по всему телу, особенно на плечах и груди. Отлично... Еще одна девочка из колоний, случайно заехавшая на прогулке чуть дальше обычного. Отнюдь не первая и не последняя в этой комнате.

— Не хочешь поразвлечься?

Тиндомэ очень хотелось сказать :"Нет. Не хочу!" — но он знал, что никогда этого не скажет вслух, никогда не даст понять, что хоть чем-то недоволен. Привычно "надел маску":

— Спасибо, Повелитель!

Улыбочка и интонации, соответствующие ситуации. Соответствующие ей по меркам Саурона. А под маской — вечное ощущение выступающего на скулах жаркого румянца. Ощущение, что делает нечто недозволенное, непристойное. Скинуть рубашку — с ощущением отвращения к самому себе. Но — клятвы не нарушить, а ведь это — воля Повелителя. Опустился на колени, убрал руку девушки с лица. Та даже не пошевелилась — то ли так боялась, то ли ей было уже все равно. Так и есть — под глазом расплывается свежий багровый еще синяк. Зачем он их по лицу-то бьет?! Миловидное когда-то личико сейчас кажется почти уродливым из-за распухших кровоточащих губ и заплаканных глаз.

И единственная мысль на весь срок, пока ему не будет дозволено уйти из комнаты — только бы не оглянуться. Не оглянуться, хотя чувствуешь на себе взгляд. Взгляд, сконцентрированный в одной точке — на обнаженной спине, ровно между лопатками. Словно приложено тавро из раскаленного металла. Металл никогда не остынет, а это ощущение запоминается на всю жизнь. Оно въедается в кожу сильнее едкой кислоты, оно никогда не оставит тебя. Не оглядывайся, ты знаешь, что увидишь на лице того, кто так внимательно наблюдает за тобой — один раз ты ведь все-таки оглянулся...

Испытание оказалось во сто крат страшнее, чем он мог представить. Кольцо — сталь и черный восьмигранник камня — обожгло руку ледяным холодом. Слова заклинания — чуть измененного заклинания Смерти. А потом — долгие дни, проведенные в непрестанном кошмаре. Тропа Мертвых — странное, неописуемо страшное место в призрачном мире, по которому легко проходят фэа мертвых людей, прежде чем уйти в Эа. Но — он-то не был мертв. И оттого с ним происходило нечто намного страшнее смерти.

Он видел Тропу, как бесконечное лезвие меча, протянутое между двумя скоплениями звезд. Он шел босиком по этому мечу, не обращая внимания на разрезаемые до кости ноги. Там было смертельно холодно и ужасающе одиноко — первое время. Сначала ему было просто больно физически — выворачивало суставы, трещали кости, замерзала плоть. Лезвие — острее бритвы- под ногами. Балансировать, чтобы не сорваться с него вниз. Холод такой, что не вздохнуть — кажется, один глоток этого твердого, как лед, воздуха убьет, разорвет легкие. А — как не дышать? И каждый вздох — почти смертелен, а, главное, теряешь равновесие и почти соскальзываешь в пропасть вниз.

Когда он свыкся с болью — когда его тело, там, в одной из комнат Барад-Дур, прошло первую стадию изменений — появились видения. Они были отвратительны — бесконечно уродливые, жестокие морды с огромными клыками, вытекшими глазами и распадающейся плотью. Они выскакивали из пустоты прямо перед ним — и он едва не падал. Они хотели столкнуть его, не дать пройти. Каждое новое видение было все более материальным и омерзительным. А через них надо было проходить своим телом, преодолевая отвращение, не позволяя себе остановиться.

Он чувствовал себя в этой пустоте — и одновременно, краем сознания, еще где-то. Там что-то нестерпимо жгло его правую руку. Именно этот отголосок боли помогал ему идти здесь, по лезвию. Потом опять пришла физическая боль. И прежняя показалась только тенью. Боль и морок. Неизвестно, что еще страшнее. Здесь была абсолютная тишина. Там — он слышал свой крик, долгий и монотонно-страшный. Он умирал тысячу раз в таких муках, какие не знает ни одно живое существо. Это длилось бесконечно.

Однажды, уцепившись за тонкую ниточку ощущения ожога, он сумел на короткий срок вынырнуть в реальный мир. Там он — его тело — был привязан к деревянной скамье толстыми веревками, крестообразно, так что почти не мог пошевелиться. На лбу у него лежала рука — он знал, что это Артано, и волна любви и благодарности захлестнула его. И тут он нырнул обратно, в вязкое звездное ничто. И вновь его ломала и корежила какая-то злая сила...

Теперь что-то творилось с его сознанием и душой. Он испытывал странные чувства, такие, каким даже не знал названия, но они были большей частью ужасны. Словно кто-то старался вытравить в нем то немногое человеческое, что в нем было. Злоба — такая, что душит. Ненависть — разорвать своими руками весь мир. Еще что-то непередаваемое. Отчаяние — пустое и ледяное. Иногда он все же возвращался на краткие миги назад — чтобы потом казалось: нет, больше не могу, ни за что не вернуться обратно. Артано был рядом всегда, он чувствовал его руки на своих — но и он ничем не мог помочь, он казался лишь маленькой точкой алого огня среди пустоты.

Там, где лежало его бессознательное тело, с ним происходили сложные изменения. Его тело подлаживалось под Кольцо, воспринимало матрицу Кольца. Оно становилось странным образом бесплотным и в то же время вполне материальным. Отныне — руки его были холодны. Тело можно было безбоязненно пронзить кинжалом. Он почувствовал бы боль, но ни одно оружие не причинило бы ему вреда. Он мог теперь по своей воле переходить на время в призрачный мир. Но — сила его кулаков оставалась при нем. Еще многие способности — ему больше не нужна была пища. В Кольце было силы достаточно для того, чтобы удовлетворять подобные нужды. Полное ночное зрение. Звериный нюх. Необыкновенные ментальные таланты...

Но — какой ценой... Он едва не умер много раз во время этого пути. Его тело билось в судорогах, он кричал — бессмысленный вой- и пытался вырваться из веревок. Артано не мог сдержать его, только туже затягивал узлы. Каждый раз Артано боялся, что у Тиндомэ не хватит воли вернуться обратно после каждого возвращения в реальный мир. Но — без этих кратких передышек он не прошел бы, не выдержал бы. Артано не оставлял его ни на миг. Майар знают некое подобие человеческой усталости и Артано испытал его уже не раз. Но — не мог покинуть это безумное тело, бьющееся в припадке.

Две недели. Четырнадцать дней непрестанного кошмара. На Тропе он увидел под ногами пропасть — он дошел до некоего ирреального острия. Сорвался вниз — и Тропа исчезла...

Он лежал в своей постели. Он знал это, не открывая глаз. Рядом был Артано. Тиндомэ коротко вздохнул, убеждаясь, что какие-то человеческие качества сохранил, и открыл глаза. Мир был не таким. Все было не так. Яркие радужные тона — даже в полумраке ему кажется ослепительно яркими цветные ореолы вокруг каждого предмета. Постепенно он понял, что это новое свойство его зрения. И еще каких-то незнакомых свойств восприятия — он чувствовал мир совсем по-другому. Запахи, звуки, цвета... Но — это был холодный мир... Ему будет холодно всю жизнь, понял Тиндомэ.

Он не поворачиваясь — хотя новое состояние и было непривычным, но многое казалось само собой разумеющимся — обратился мысленно к Артано, но тут же, в силу старой привычки повернул к нему голову. Как странно и ново — теперь он мог читать многие мысли и чувства Повелителя словно в раскрытой книге. То же было и с ним самим — ему не надо было больше как-то объяснять свои замыслы и ощущения; достаточно было раскрыть свой мозг для общения и все. Он видел — не только глазами, но и особым зрением, которого нет у простого человека — на лице Артано, которое до сих пор казалось ему невыразительной маской, следы пережитого и еще не до конца ушедшего страха. Страха за него, за Тиндомэ. Радостное недоверие. И усталость, бесконечную усталость от многих дней и ночей, проведенных в тревоге за его судьбу.

Это было удивительно и прекрасно — ведь до сих пор он считал себя лишь инструментом для Повелителя, не более того. А вот на самом деле Повелитель волновался за него, помогал пройти через этот ужас. И главное — он же был рядом все время, когда Тиндомэ возвращался на мгновения с Тропы. Все, что отталкивало его до сих пор в Артано вдруг показалось мелким и незначительным, не стоящим никакого внимания. Сердце его наполнилось вдруг таким количеством любви и преданности к Повелителю, какого он не мог и вообразить себе до сих пор. Он потянулся к нему — мысленно — сумел как-то выразить все, что было на душе... Артано улыбнулся ему — тепло и искренне, с неменьшей силой эмоций. И с этой минуты уже ничто не могло заставить принца изменить это отношение к Артано.

На следующее утро Повелитель позвал его в Тронный Зал. Там, по обыкновению, было пусто и тихо. Артано стоял на ступенях, в руках его был ларец из черного дерева. На крышке — знак Равновесия: двухголовая змея. Жестом он подозвал Тиндомэ, жестом же велел ему опуститься на колено. Из ларца он достал венец из черненого железа — три острых зубца надо лбом крепятся к обручу в виде двух змей с оскаленными пастями, смотрящих в упор друг на друга. Удивительно тонкая и прекрасная работа. Медленно он опустил венец на склоненную голову Тиндомэ и тот ощутил его странную легкость.

— Это — знак твоей власти. Но и не только...

Голос Артано чуть дрогнул. Тиндомэ понял. Он молча прикоснулся губами к руке Повелителя и молча поднялся. Слова были не нужны.

Он смотрел на себя в зеркала — и не узнавал. Странное, нечеловеческое лицо — неестественно бледное, с бесцветными губами и полным отсутствием румянца, только темные запавшие глаза — двумя черными озерами. Черные пряди крупно вьющихся волос. Черненое железо венца. Черное и белое. Он был пугающе красив, благородство внешности не менялось никакими испытаниями — но едва ли кто-то теперь назвал бы его человеком. Холодная кожа. Ему вообще не хотелось есть или спать. Он не чувствовал усталости, ни умственной, ни телесной. Не чувствовал почти никаких эмоций — холодное безразличие ко всему, что не было его прямой обязанностью, а на остальном — спокойная и уверенная сосредоточенность. Он чувствовал, насколько лучше и четче стал работать его мозг — теперь он намного быстрее постигал все, за что ни брался. Его ничего не отвлекало — все физические ощущения были приглушены, а мозгом он учился владеть с огромной скоростью.

Теперь ему ничего не стоило послать мысленный зов Повелителю на любое расстояние, и это получалось само собой. Он стал видеть в душах людей с легкостью, которая его удивляла: все люди виделись ему как бы в радужном ореоле, цвет которого менялся в зависимости от испытываемых ими чувств. Синий — грусть. Красный — страх. Желтый — значит, он лжет. А самому Тиндомэ эти слова "грусть", "страх" теперь почти ни о чем не говорили — только напоминали все, что осталось в прошлом. Он отлично видел ночью. Днем яркий свет чуть мешал, слепил чувствительные глаза, но и с этим он легко справлялся. Он мог видеть радужные ореолы людей и за стенами и дверьми, только приходилось чуть напрягать внимание. Еще многие странные едва ли доступные человеческому восприятию способности.

Он отправился в Сторожевую Башню, принял на себя командование ею и ее гарнизоном. Днями он занимался всем этим — обучение войск, дрессировка орков, разнообразная хозяйственная ерунда, ночью — изучал магию дальше. Он был уже необыкновенно могучим чародеем, пожалуй, единственным из всех людей за всю историю Средиземья, достигшим таких высот. А время для него шло, как для эльфа — он больше не думал о скорой смерти, он мог позволить себе не торопиться. Прошло не менее сорока лет, прежде, чем что-то изменилось в его жизни. До того он нес свою службу в Башне, иногда участвовал в различных стычках с завоевателями, полагаясь только на силу меча — ему запрещено было до поры демонстрировать свои знания магии, часто появлялся по зову Повелителя в Барад-Дур, чтобы постигать колдовские тайны; в общем — спокойная и абсолютно устраивавшая его во всем жизнь.

А Повелитель продолжал свои поиски членов будущей Девятки. Как знал Тиндомэ, по всему Средиземью он искал тех, кто отличался чем-то особенным, был необычно одарен каким-либо талантом или умением, мог подойти ему. Не всякий герой или мудрец годился для этого, как пояснял Тиндомэ, помимо таланта, человек должен был еще и быть живым воплощением какого-то одного из человеческих качеств, так что вся Девятка вместе была как бы подобием единого человека с выдающимися способностями. А еще — они должны были идеально подходить друг к другу, не должно было бы быть между ними ни малейшего трения: Девятка создавалась не на год и не на десяток лет, но на сотни, а может, и тысячи.

Потом — появился Второй. Он был тоже из Высших Нуменорцев, принял Кольцо и Служение, будучи лет на тридцать старше Тиндомэ — разница для нуменорцев невелика, но выглядел он несколько старше. Тиндомэ даже когда-то видел его еще живя в колониях, а потом много слышал о легендарном полководце, который не ведал поражений ни в одном сражении, который мог за неделю самый безнадежный гарнизон превратить в самый доблестный, который вдруг сгинул бесследно во время осады его небольшой крепости на рубежах владений Нуменора вастаками.

Второй был ниже необыкновенно высокого даже для Нуменора Тиндомэ почти на голову, но заметно шире в плечах. Короткие темные волосы — с легкой проседью. Приятное мужественное лицо, смугловатое от загара даже сквозь обычную бледность Улаири. На лбу медный обруч с искусным изображением головы быка — Тиндомэ узнал руку Артано. Спокойный до обманчивости, медлительный на первый взгляд. Тиндомэ он понравился с первого взгляда — а иначе и быть не могло; по замыслу Артано так и должно было быть.

Второй был превосходным тактиком, настоящим героем, мог личным примером убедить солдат в чем угодно. Но — одно ему было недоступно: он не мог принимать решения. Если у него было задание захватить город — он делал это с наименьшими потерями, в наикратчайший срок и с необыкновенной красотой. Но — предоставь ему решать самому, и он так долго и мучительно рассуждал делать ли это, или нет, что иногда это было опасным. Это не могло длиться вечно; и однажды он был взят в плен именно из-за того, что долго решал — прорывать ли осаду или ждать подмоги, не давая распоряжений и ни принимая мер во все время раздумья. Под началом Тиндомэ, умевшего решать все необходимое быстро и четко, без особого колебания, умевшего рисковать — в разумную меру и брать на себя ответственность за возможный провал, Второй мог быть великолепным исполнителем всех военных планов. С магией у него, как оказалось, были некоторые затруднения, хотя он и был необыкновенно усерден в ее изучении. Тиндомэ занимался с ним в свободные часы — это доставляло обоим удовольствие. Вообще, они были похожи во многом. Второй был воплощением качества Силы.

Третий — с символом чайки на серебряном обруче — был несколько иным. По крови он был странной смесью рас — потомки обитателей Ангбанд, одного из племен вастаков и родной сын самого Повелителя при том. У него была достаточно смуглая кожа, темно-рыжие, почти черные волосы и зеленые глаза — глаза Артано. Несмотря на то, что он выглядел ненамного младше Первого и Второго — ему было всего около сорока: сказывалась кровь вастаков, чем срок жизни был до смешного короток по сравнению с нуменорским. Высокий, стройный, он владел оружием намного хуже обоих старших, но куда лучше Второго знал магию, хотя достигнуть познаний Тиндомэ никому, и Третьему в том числе, не было суждено.

В нем была непоколебимая вера в правоту их дела, в истинность дела Тьмы и их Служения. От бесед с ним, от самого настроя Третьего пропадали даже те крохи сомнения в законности и нужности их миссии, которые у кого-то были. Яркое пламя веры светилось в нем, согревало и давало силы всем остальным. Его доминантой была Вера. Он вырос в Барад-Дур и с рождения впитал в себя многое из того, что оставалось заслоненным многими другими вещами от остальных.

Четвертая — о, это было более чем неожиданно: женщина. Да, нуменорка. Да, та, кто была долгие годы самым прославленным и победоносным полководцем Нуменора — только за спиной своего супруга, оставаясь для посторонних просто изысканной и образованной дамой. Но ведь — женщина. И все же — неумолимой волей Повелителя и знаком избранности — на крупной, но изящно очерченной руке ободок кольца Улаийри. Она была в том возрасте, когда еще месяц или день остается до неумолимого "уже немолода". Высокая, крупная — статная фигура широкой в кости Четвертой только за счет осанки не выглядела тяжеловесной. Светлые волосы, светлые брови и ресницы, серые глаза, светлая кожа. Широкое лицо с правильными, но тяжелыми чертами. Далеко не красавица, но истинно королевское достоинство, что сквозило в каждом ее движении, не давало думать об этом. На обруче из драгоценного лунного серебра — митрила — ослепительно яркий взгляд совы. Мудрость.

Она была медлительна. Мало говорила — даже мысленно. Слова были тяжелыми, как ее поступь. Слова были взвешенными. Ни разу — повышенный голос. Только покой, внешний и внутренний, только суровое сознание ответственности за каждым произнесенным словом. И — острый и гибкий ум, огромные познания, детская восприимчивость за этой чуточку неуклюжей личиной. Удивительная судьба — девушка из королевского дома, прочитавшая едва ли не всю нуменорскую библиотеку неожиданно выходит замуж за одного из знатных, но бездарных командиров. И через несколько лет под ноги ее супругу ложатся огромные земли на юге и востоке. А она — одна из самых благородных дам острова, отчего-то сопровождает мужа во всех кампаниях, невзирая на тяготы походной жизни. Так проходят годы. Брак остается бездетным. Жизнь идет размеренно и неумолимо приближается к достойной старости...

Но был в Средиземье один, кто догадался о ее таланте. Таланте, которым хотел бы обладать любой мужчина. Предложение.. и отказ. Вовсе не потому, что леди королевского рода не хочет служить Владыке Мордора. Леди безразлично — за долгие годы войн она поняла, что правых нет и старые идеалы давно утонули в крови сотен побед и считанных единиц поражений. Леди просто не хочет служить. Никому. Да и что может предложить ей этот слишком уж настойчивый красавчик? К тому же.. никогда ей не командовать мужчинами. Зачем же бросать свое положение ради сомнительных обещаний? Нет, нет.. по крайней мере, пока жив муж.

Муж погиб через год после этого разговора. Случайность ли это — или она сама подписала ему приговор? Но это уже неважно — жизнь словно бы рухнула с обрыва в пропасть. Конец всему — победам, планам, тому единственному, в чем она могла почувствовать себя действительно важной. Только старость в роли уважаемой вдовы, только скука острова и полное отсутствие хоть какого-то шанса быть собой. И — новое предложение. Принятое не как последний шанс — как снисходительное одолжение. И вот она здесь. Почти не маг. Почти не боец. Но — талант полководца и бесконечная мудрость..

Пятой оказалась также женщина, да еще и полуэльфийка к тому же, родом из Гаваней. Она была странной, весьма резкой в обращении и неприветливой, но никого этим не задевала, вся будущая Девятка как бы жила друг другом и все видели, что она не хочет нанести кому-то обиду. Но — она всегда была настороже, словно ожидая обиды или подвоха от кого угодно. На стальном обруче, схватывавшем густые золотистые волосы, была кошка. У нее были чуть раскосые глаза, как у кошки с обруча, скуластое эльфийское личико и отличная фигура, вот только что чересчур худая. Магия ее была странной даже для много знавшего Тиндомэ, нечто, доступное только женщинам, особую разновидность колдовства, она использовала чаще всего.

У нее был странный дар и еще более странная судьба. Полукровка, дитя смутных времен, она не нужна была ни родне матери, умершей в ее младенчестве, ни — тем более — эльфам. К тому же, девочка родилась с даром читать любые мысли и управлять сознанием людей. За этот талант она была изгнана вон из дома, затем скиталась по Средиземью, пока не добралась сама до Барад-Дур, где ее возможности были должным образом оценены Повелителем. У нее открылся талант провидицы и предсказательницы, чьи предсказания сбывались почти всегда, а еще с самого детства она умела отправляться разумом в прошлое, наблюдая там многие картины минувших времен. Она воплощала собой Интуицию, без которой бессилен любой разум.

Шестая, со фигуркой ящерицы на золотом обруче, удивительно шедшем к ее смоляно-черным кудрявым волосам и темно-коричневой коже, была родом из далеких пределов Харада. Когда-то она была старшей дочерью вождя племени и Танцующей-с-Богами, особой разновидностью жрицы, которая исполняла ритуальные танцы. У нее была потрясающая фигура, удивительная звериная пластика. Вообще, в ней было много именно дикого, первобытного, близкого скорее к животным, чем к людям. Она прекрасно владела мечом, все воинское искусство давалось ей шутя — помогала подготовка танцовщицы. Для изучения магии она была слишком неусидчива, хотя и способна в принципе на многое.

Её куда больше привлекали естественные науки, целительство, хотя бы, те, что были применимы на практике, нежели корпение над книгами. Она была весьма поверхностна и легко наивна; но не за то ее ценили и любили все. Недолгое общение с ней могло вернуть интерес к жизни даже самому разочаровавшемуся во всем. Но — только с Улаийри она была добра; надменность дочери вождя сказывалась в ее поведении в остальными.

Широко раскрытые глаза, взирающие на все с жадным любопытством — обычная спокойность Улаири была ей неведома. Верткие движения ящерицы, бездна энергии — ни минуты покоя. Из нее так и била ключом жажда жизни и довольство ей даже в самые нелегкие минуты. Она была носителем качества Жизненной Силы.

Седьмой — со знаком паука на обруче из черненого серебра — был необыкновенно одарен во всем, что касалось искусства. Гениальный художник и талантливый скульптор, все, чего бы он ни касался вокруг себя, приобретало особое очарование истинной красоты. У него было идеальное чувство меры и вкуса, это позволяло ему видеть несуразности во многих, вполне удовлетворявших других, вещах. Отчаянный и упрямый спорщик, он мог до хрипоты голоса и головной боли спорить с любым, если был уверен, что прав. Так часто на первый взгляд нелепый при обсуждении плана атаки аргумент "это некрасиво" оказывался в конце концов решающим; но, если не послушав Седьмого, принимали тот план, против которого он возражал, результат мог быть весьма печальным. Он почти не разбирался в фортификационном искусстве, но если ему казалось, что компоновка лагеря какой-то частью "некрасива", то именно в этой части и оказывалась слабина.

Это был немного странный, почти не поддающийся анализу талант. Но он был необыкновенно полезен всей Девятке. Красиво только верное действие; а для Седьмого без красоты не могло быть ни единого шага. Многие его каноны казались странными остальным — он был выходцем с далеких северо-восточных побережий и его племя почти не общалось с остальными, не перенимая их культуры. Странные рисунки, ни на что не похожие резные фигурки из дерева. Завораживающие стихи. Он единственный достиг высот в песенной магии, сложной и редкой разновидности магии, требующей помимо знания и внутренней силы особого таланта и вдохновения поэта.

У него был удивительно красивый голос, низкий и сильный. Сам он был светловолосым и бледнокожим, с водянисто-голубыми глазами, невысоким и тонким. Ему не нужна была физическая сила — он пользовался другими средствами. Оружием владел постольку поскольку его обучал Повелитель, но предпочитал обходиться заклинанием. Его качеством было Вдохновение.

Восьмая — тоже северянка, родом из тех племен, что когда-то жили под защитой Ангабандо, много севернее ее, была совсем другой. Прежде, чем Повелитель отыскал ее, она была в своем племени главной жрицей в храме Тьмы. Повелитель был для нее ожившим богом, которому она служила и молилась с детства, воплощением всего в жизни. Собачья морда на обруче из стали — как отражение собачьей преданности ее Повелителю, преданности, которую она передавала и остальным. Это и было ее качеством.

Она была достаточно трудна в общении — но старалась никого не задевать. Легко срывалась в крик и гнев, а гнев ее был страшен — огромный двуручный меч в ее руках казался легче крыла бабочки, а она никогда не задумывалась, погодить ли применить его. Любой смертный, хоть чем-то не понравившийся ей, не угодивший или поведший себя слишком нагло на ее взгляд, рисковал быть искрошенным в капусту. Но в общении с Девяткой она была милой и спокойной. Над ней все время висел только один страх — не справиться, не оправдать чести, и оттого она фанатично относилась к любому самому мелкому делу, которое ей поручали.

Она не была особо красива — черты лица чуть грубоватые, черты мужеподобности в фигуре. Светлые льняные волосы свернуты в узел, глаза — прозрачная талая вода. Бесцветнее прочих Улаийри. В ней чувствовалась огромная физическая сила — тяжелый меч был ей вполне привычен. В их племени от главной жрицы требовалось умение владеть мечом лучше любого воина племени — а она справлялась с этим без труда, хоть северяне и были прекрасными воинами. Магия ей не давалась, из-за этого она прошла Испытание с большим, нежели все остальные, трудом. Тиндомэ пытался ее учить; она была невероятно усердна и усидчива, могла часами отрабатывать любую мелочь — но необходимость составить и применить самое простое заклинание приводила ее в ступор.

Наконец, Девятый — самый младший по возрасту и субординации, но не последний по многим другим качествам. Нуменорец-полукровка, он был молод и на редкость красив, даже несмотря на характерные для Улаийри внешние черты. Очень высокий, золотоволосый и сероглазый, настоящий Атани, когда-то он был любимцем женщин. Улаири после Испытания, ломавшего и вытравлявшего всякую человечность из душ все казались на редкость равнодушными и неэмоциональными. Лишь Девятый пронес через все неистребимое, непоколебимое чувство юмора. Он мог рассмешить всю Девятку, подшутить над кем угодно и когда угодно, впрочем, никогда не нарушая дисциплины и субординации, не ставя никого в опасную ситуацию — но юмор у него был отменный. Он мог вернуть хорошее настроение команде даже после какого-нибудь сокрушительного поражения. В его интерпретации недавно виденные печальные события выглядели как нечто воистину веселое и не стоящее переживаний. Веселый дельфин на серебряном обруче как нельзя лучше соответствовал его натуре.

К нему тянулись все остальные. Он был равно одарен в магии и воинском искусстве, вообще был на редкость цельной и уравновешенной во всем личностью. Не блистая каким-то отдельным талантом, он обладал талантом особого рода — объединять вокруг себя людей. Он был как бы общим знаменателем всей Девятки, тем основанием, на котором они могли действовать как единая личность. Это и было его ролью — он был носителем качества Цельности.

Все они, каждый в отдельности и все вместе, были приятны и интересны Тиндомэ, он чувствовал настоятельную потребность защищать их и направлять, а они уважали и любили его. Он был Разумом команды, тем самым могучим оружием, которое использует все прочее, чем владеет — интуицию, мудрость, вдохновение... Тиндомэ, которого теперь чаще называли Король или Первый, снова и снова удивлялся мудрости Повелителя. Из бескрайних просторов Средиземья он сумел отыскать девять человек, бывших воистину уникальными, единственными в своем роде, отыскать и помог им полностью раскрыться в Служении. По отдельности они были сильны — вместе они были непобедимы. Стальной кулак Повелителя, его крылатый гнев...

Девятка собиралась в течение пятнадцати лет. Но еще десять лет они под руководством Короля учились работать вместе, привыкали друг к другу. Они разбились на пары — все, кроме Первого, у которого судьба, по замыслу Повелителя, была иной — по указке Артано, но ни в ком это не вызвало противоречия, напротив — пары дополняли друг друга, помогая каждому полнее выполнять свою миссию. Так Второму помогала принять решения Четвертая, сомнения Пятой мог успокоить только Третий, бывший факелом беззаветной веры. Шестая была для Седьмого, склонного к вялости и унынию, вечным неисчерпаемым источником вдохновения и жизненной силы. Только Девятый мог успокоить и удержать от необдуманных поступков Восьмую.

Они учились работать в связках, по двое, по трое, так, как это было выгоднее всего в каждой конкретной ситуации. Так, планы боевых действий, прежде чем быть вынесенными на всеобщее рассмотрение, разрабатывались Королем, Вторым и Матушкой. Вели сражения — Второй и Четвертая, в разведку или с поручениями передать что-то отправлялись Восьмая и Девятый. Если Повелителю требовалась помощь в делах магии — это лучше всего получалось у пары Первый-Седьмой. Шестая и Пятая с удовольствием взяли на себя допрос пленных — полуэльфийка легко копалась в голове жертвы, а вечной "естествоиспытательнице" Шестой доставляло огромное удовольствие изучать строение человеческого тела прямо на вопящей от боли и страха жертве. Таких связок между ними было много; в принципе, каждый мог справиться один с любым подобным делом — но они стремились к совершенству в любом действии.

Улаийри никогда не разговаривали вслух — им куда удобнее была мысленная речь, во много раз более выразительная и яркая, тем более, что каждый мог позвать другого на очень большом расстоянии. Они чувствовали друг друга почти так же, как себя самих, полностью доверяли друг другу и всегда получали поддержку. В единстве была их самая главная сила. Со стороны могло казаться, что они абсолютно не замечают друг друга — но просто они быстро отвыкли обращаться к таким примитивным средствам общения, как жесты, мимика и речь. Также каждый чувствовал отдаленный, но четкий контакт с Повелителем. Постепенно Улаири научились передавать друг другу при необходимости часть той внутренней силы, что накапливал каждый. Они стали настоящей, неповторимо слаженной единой командой. Таков был замысел Повелителя.

Все они — даже самые спокойные, как та же Матушка — внушали обычным смертным огромный страх. Сама их необычная внешность — бледные безжизненные лица, тусклые глаза, вечно защищаемые от света надвинутыми капюшонами плотных и тяжелых черных плащей, полная неподвижность лиц, необычная холодность — уже могла внушить ужас кому угодно. Но знание их необыкновенной мощи еще больше пугало и отталкивало людей, заставляло их пресмыкаться. Только небольшая часть воинов могла поднять оружие под взглядом Улаийри, но почти никто не мог преодолеть силы их любимого колдовского приема — особого крика, от которого кровь леденела в жилах. Они заставляли дрожать от страха даже тех, кем командовали — что же было делать противнику?

Годы шли. Они участвовали во многих мелких стычках и войнах, осуществляя планы Повелителя. Имя Улаийри теперь вызывало инстинктивный страх у большей части Средиземья. От Нуменора до Гаваней Запада прокатилась черная слава о Мордорской Девятке, и, особенно, о ее предводителе — великом маге и воине, короле в железной короне. Кое-кому из эльфов, родившихся в Первую эпоху, эти слова — "железная корона" внушали особый страх. Поговаривали даже, что сам Черный Властелин сумел вернуться на Арду из-за Грани в человеческом облике. Тиндомэ эти разговоры забавляли. Он не имел ничего против того, чтобы внушать страх — это помогало во многом избежать многих кровопролитий: уже одно его появление на поле битвы наводило панический ужас на войска. Но — пока Повелитель не стремился использовать Улаийри как ударную силу. Он замышлял интригу против Нуменора.

Среди Улаийри было трое чистокровных нуменорцев и один полукровка. Все они когда-то любили свою родину, хотя то, что они узнавали о ней ныне едва ли могло вызвать эту любовь заново. На Нуменор неумолимо падала Тень, тень проклятия, что когда-то произнес Артано, увидев среди прочих стягов войск, штурмующих Ангбанд, стяги Трех племен. Только жажда вечной жизни, только безудержная страсть к обогащению владела теперь душами нуменорцев. Давно уже были прерваны всякие отношения с Валинором, а Элендили находились в вечном полуизгнании и испытывали на себе гонения со стороны королевской партии. А срок жизни людей угасал с каждым днем, смерть приходила все раньше, все в более страшных формах. Все кровавее делались походы, все более страшная слава сопровождала каждую высадку нуменорцев в Средиземье.

Построены были Умбар и Пеларгир, две неприступные гавани, но вторая была прибежищем Верных, а первая ежедневно принимала корабли, что выплескивали из себя новые и новые полчища одержимых жаждой обогащения нуменорских воителей. Закованные с ног до головы в митрил, они проходили сверкающим смерчем, оставляя за собой кровь и смерть. Они были непобедимы — ни Харад, ни восток не могли противопоставить им ничего. Барад-Дур с трудом удерживала свои рубежи под напором Нуменора. А этот натиск все рос — что могло остановить практически неуязвимых воинов в их доспехе из драгоценного лунного серебра, который выдерживал и удар меча, и стрелу?

Улаийри-маги с их темными и страшными заклинаниями могли быть временным заслоном, но не более того. Они были могущественны, но не всесильны; они не могли быть сразу — везде. Им было нелегко — но они не задумывались над этим, они просто выполняли свою миссию, выполняли ее хорошо. Повелитель всеми силами собирал войска — но харадрим были плохо обучены, вастаки — того хуже. Войска самой Барад-Дур были великолепны — но их было мало. Учить харадрим и вастаков, заставлять воевать орков приходилось, в основном, лично Тиндомэ. Годы — десятки лет пролетали мимо в бесконечных войнах, оборонительных — до поры. А над Нуменором нависала Тень — и бывшим нуменорцам было горько смотреть на закат былой Эленны.

Но все же, пусть и медленно, баланс сил смещался в сторону Мордора. Обучались войска и ковалось новое оружие, входила в силу Девятка. Медленно копил силы Повелитель, но выжидая и выбирая, он постепенно расширил свои позиции, даже сумел оттеснить нуменорцев с их позиций у моря, уже протягивались руки Барад-Дур к святая святых "морских людей" — к прибрежным гаваням. И в этом была всецело заслуга Улаийри, чья магия и храбрость, расчет и сила теснили самые отборные войска.

Черные культы и некромантия, бесчисленные склепы и общий упадок, срок жизни не более восьмидесяти лет; бесконечные междоусобные конфликты и внутренняя нестабильность, загнанные в угол Верные и распоясавшиеся "люди короля"... И все же Нуменор, словно пчелиная матка, вновь и вновь извергал из себя отряд за отрядом. Некоторым нуменорцам, особенно, обитателям средиземских колоний, это претило настолько, что они бросали все и уходили, куда глаза глядят. И нередко глаза их глядели именно на восток, на грозную Черную Крепость. Они приходили в Барад-Дур и оставались там жить, или, уже на стороне Мордора, уходили в глубь Средиземья, чтобы основывать там поселения или жить среди харадрим и вастаков.

Повелитель приветствовал их приход; он старался привлечь на свою сторону как можно больше сторонников. Но — он не лгал тем, кому сулил многие блага на службе у него. Они получали то, чего просили — кто земель, кто власти, кто знаний. А кто и просто спокойной жизни подальше от экспансии Нуменора. Так в Средиземье появились те, кого стали называть Черными Нуменорцами.

С тоской и презрением смотрели на нынешних нуменорцев Улаийри-нуменорцы. Они-то сохранили память о былом величии Эленны, которая ныне существовала лишь в их памяти. И все больше напоминала им бывшая родина раковую опухоль на теле Средиземья. Тиндомэ, потомок королевского рода, не мог без гнева смотреть на нынешних королей... Но Ар-Паразон превзошел все их мрачные ожидания. Они прекрасно знали его еще с мальчишеских лет, когда тот устраивал бесконечные походы на Мордор. Великим воителем называли его солдаты, но основное его величие держалось на том, что он не жалел войск ради крохотной победы; а каждую победу ему приходилось вырывать все с большими потерями.

Великий воитель Паразон всегда испытывал неудержимую жажду прославиться среди своих воинов. Сперва он был глупо щедр — все завоеванное раздавал войскам, сам оставаясь весьма беден, по их меркам. Взойдя на престол, ему понадобилось нечто новое — и забава нашлась. Узнав от военачальников, что поражения Нуменора в Средиземье превосходят числом победы, король приказал собрать всех воинов в армаду, которой еще не видел свет со времен Войны Гнева. И — отправился в Средиземье. Паруса его эскадры затмевали свет солнца на закате.

Он высадился в Умбар и шел вместе с бесчисленным войском на Барад-Дур, пока ему не надоело идти по пустынным землям. К тому же, спесивому и вздорному королю пришло в голову, что негоже ему идти к этому жалкому Саурону, пусть тот сам приползет к нему. С каковым известием и разослал герольдов в направлении Барад-Дур. Улаийри были потрясены такой наглостью — но получили четкий приказ оставаться в Сторожевой Башне, что бы ни произошло.

А Повелитель пришел к Паразону. Пришел лично, просто прискакал в его лагерь, один, без свиты, в простой одежде и со склоненной головой. Хотя за его спиной и были мощные армии, пусть и менее численные, но готовые принять бой. Но — это было слишком примитивно для Артано. И все соответствовало его замыслам, которые он вынашивал не одну сотню лет. Он говорил с Паразоном, и принес ему ленную клятву, и кланялся после каждой фразы. Но, как и рассчитывал Артано, Паразон оказался недоверчив. Он повелел свежеиспеченному вассалу отправляться с ним в Нуменор. Артано так и старался разыграть скорбь и гнев, чем подстегивал Паразона забрать его с собой.

Девятка следила с изумлением и восхищением за разыгрываемым спектаклем. Эта интрига превосходила все, что они видели до сих пор, по своей хитрости и коварству. Давней целью Повелителя было попасть лично на остров — и вот она осуществлялась; а король Ар-Паразон Золотоликий был именно тем человеком, которого он ждал многие годы. И вздрогнули четверо из Улаийри, когда Повелитель ступил на корабль, поняв, что их бедная больная родина ныне обречена.

Тиндомэ был оставлен в Средиземье наместником, и старательно выполнял все указания Повелителя. Они прекратили нападения на Нуменор и отвели войска на давние границы, деланно смирились — но через некоторое время вновь начали собирать и готовить войска, теперь уже в тайне. Они знали — Повелитель вернется. И Тиндомэ называли его Правой рукой, ибо и впрямь он был ею. Железным кулаком, бьющим без промаха.

Повелитель и впрямь вернулся — с трудом сумев создать себе зримый облик после гибели Нуменора. Теперь немногие могли выдержать его взгляд — нет, он вовсе не был уродлив или ужасен на вид, как говорили многие, хотя мало кто видел его с тех пор. Но в его облике отразились переполнявшие его чувства — жажда новой мести и сила для ее осуществления. Мертвенно бледное лицо с красивыми, но навек застывшими мраморным ликом чертами, абсолютно черные глаза, из которых били двумя молниями короткие недобрые взгляды, выдержать которых не мог никто. Все та же прекрасная фигура. Он пугал своей нескрываемой мощью, нечеловеческой силой, которая исходила от него.

А Улаири было все равно. Они не обращали внимания на внешний облик — они и сами были весьма непривлекательны для посторонних. Ведь суть Повелителя не изменилась — они чувствовали это. Но перенесенное развоплощение сильно изменило его характер, теперь он был намного жестче, злее и упрямее. Девятку он благодарил за верную службу. И, конечно, особые похвалы пришлись на долю Тиндомэ. Все вернулось на круги своя.

Когда был захвачен Минас-Итиль и стал Минас-Моргулом, и дым Белого Древа разнесся по всему Средиземью, Тиндомэ стоял рядом с Повелителем. Он радовался скорому возвращению былого могущества Мордора, скорому — не прошло и десяти лет — исполнению мести, силе своего Повелителя. Их связывало уже так многое; они понимали друг друга с полувзгляда, обрывка мысли. Он понимал, как изменились они оба за минувшее время. Тиндомэ не узнавал себя в воспоминаниях — неужели он когда-то был так слаб и наивен, так ярко на все реагировал? Теперь он ощущал себя холодным клинком, бьющим без промаха, не разменивающимся на мелочи. Это было приятное чувство — ничто не мешало ему думать, ничего не беспокоило. Он полностью владел собой — ни посторонних мыслей, ни странных ощущений тела. Покой и уверенность в своей силе. Молчаливое, не требующее ежечасного выражения, преклонение перед Повелителем, уверенность в его превосходстве и мудрости.

Он всегда был чуть отстранен от прочих Улаийри — не оттого, что считал себя выше, просто ему всегда нужно было быть немного не в фокусе происходящего, чтобы иметь возможность взглянуть на все со стороны. Он умел управлять ими так, что Девятка никогда не замечала его давления, но умел добиться выполнения своего замысла. Тиндомэ всегда чувствовал за спиной их мощную поддержку, верность и преданность, но никогда не злоупотреблял ею.

С Повелителем было труднее, чем прежде — он это ясно видел. Некоторые замыслы Артано теперь казались ему ненужными и безнадежными. Тиндомэ всегда старался донести свое мнение до Повелителя, надеясь, что это послужит к вящей пользе для дела. Часто его возражения вызывали резкое возмущение и гнев Повелителя — но Тиндомэ не сдавался. Ему приходилось быть упрямым. Выдерживать гнев Повелителя было трудно, Тот мог начать сыпать оскорблениями и незаслуженными упреками. Тогда Первый силой воли закрывал глаза и слух, стараясь не замечать ничего. И если все же следовал приказ — выполнял его со спокойной душой: он ведь сделал все, что мог. Это непоколебимое спокойствие раздражало Артано больше чем все возражения вместе взятые. Но — Тиндомэ изменять своей манере не собирался.

Последний Союз — тогда он еще звался Великим. Осада. Все это не было чем-то страшным, просто очередная неудача — он видел такие уже не раз, и всякий раз Воинство Барад-Дур поднималось с новой мощью. Поражение в Дагорладе было грандиозным — но еще не безнадежным, да и не было в том вины кого-то со стороны Мордора, просто воинство Союза превосходило их войска вдвое. Но — так называемая осада была лишь полукругом стоящими армиями людей и эльфов, большая часть которых осталась лежать на полях Дагорлад. И тех и других противников было теперь до смешного мало. Но — у Мордора сохранялась возможность набрать войско на юге и востоке. А у сил Света — такой уже не было.

И — как снег на голову — вызов. Повелитель вышел на бой. Девятке он отдал распоряжения на случай возможного поражения — а они слушали в пол-уха, из вежливости: даже не верили, что это хоть сколько-нибудь возможно. Приказ был четким — на время поединка не покидать пределов Башни до тех пор, пока он не вернется в нее лично; если не вернется — уходить в разные стороны Средиземья, вербовать войска и ждать его возвращения. Не мстить и не лезть в бой. Ждать его. Строгий приказ.

А — поединок что-то не напоминал рыцарские турниры. Когда пал Гил-Гэлад, тут же, не давая Артано передышки, меч подхватил Элендил. И Улаири видели, что силы Повелителя начинают ослабевать; а рядом с соперниками стояли Элронд и Кирдан, пользуясь Силой своих Колец для помощи своему бойцу. И все же был сражен и Элендил, и разбит его меч, и Артано уже собрался заговорить с оставшимися, предлагая им уйти — но тут из-за их спин выскочил Исилдур и, подхватив обломок клинка, ударил им Артано, едва успевшего принять защитную стойку. Удар пришелся в горло.

Кто сказал, что Улаийри бесчувственны, что они не знают ни любви, ни скорби? Единый стон вырвался из девяти сердец, и услышавшие его — запомнили навсегда. Клятва, данная невзначай удержала их от того, что казалось единственно верным — броситься мстить. Но — эту боль они запомнили навсегда. Клятва не дала им расстаться, она сохранила единство Девяти — но теперь казалось, что все напрасно и возврата не будет. Разве по силам кому-нибудь возвратиться дважды?

Распределив обязанности среди Девятки, Тиндомэ отправился на восток и вернулся — пусть и через почти сто лет — с огромным войском вастаков. Долгих пять лет оно опустошало владения Гондора, прежде, чем было разбито войском короля. Тогда Тиндомэ вернулся на руины Барад-Дур и жил там, никем не замеченным, поддерживая связь с всей Девяткой, которую разбросало про всему Средиземью, от крайнего Севера — там были Восьмая и Девятый, до самого дальнего предела Харада, куда вернулась Шестая, прихватив и любимую подругу — Пятую, Седьмого занесло аж в неведомые никому доселе северо-восточные земли. Третий ушел к вастакам, Второй и Четвертая — тоже в Харад, но ближе к Гондору. Все они трудились день и ночь — учили и лечили, проповедовали и обучали, вербуя сторонников и подготавливая новые армии. Они ведь поклялись.

Тиндомэ был их объединяющим и связующим звеном, лишь он один обладал достаточной мощью, чтобы поддерживать связь на таком расстоянии. Он тихо, стараясь не попадаться никому на глаза, жил практически среди руин и камней. Улаийри не нужна пища, ему не нужна вода. Вот только отсутствие книг раздражало. Иногда он даже ездил в Пеларгир и даже в Гондор, в котором правил король Фаластур — чаще ночью, скрытно. Ему нужны были книги и только; еще хотелось услыхать новости из первых рук.

В одну из таких поездок он медленно ехал на коне вдоль живой изгороди небольшого дворца в Осгилиате. Его внимание привлек огонек свечи, едва различимой в темноте даже с его зрением. Кто-то стоял в темноте у колючего кустарника с этой свечой в руке, в темных одеждах и совершенно неподвижно, так, что даже он не слышал ни звука. Приглядевшись с помощью магического зрения, он понял, что это женщина и к тому же молодая. Отчего-то ему стало любопытно. Он накинул поглубже капюшон, чтобы не испугать ее своим видом и одним прыжком перемахнул изгородь. Незнакомка не вскрикнула, даже не вздрогнула. Молча подняла на него из-под черной накидки глаза и посмотрела в упор на незваного гостя. Его поразила ее внешность — молочно-белая кожа, смоляные волосы и глаза — на пол-лица — темные, как ночь. Она показалась ему ослепительно, небывало красивой. Пожалуй, первый раз он подумал так о женщине. Он поклонился ей, как мог изящно:

— Кто вы, госпожа?

Она внимательно смотрела за его движениями, без страха, но и без любопытства:

— Берутиэль.

Голос был тихий, как шелест травы. Опальная королева, королева-ведьма? Так вот она какая...

Он приезжал в этот дворец так часто, как мог. Получалось не чаще, чем раз в полмесяца, и это было тяжело для него. Странная она была, королева Берутиэль. Тихая, отстраненная от всего, молчаливая и мало интересующаяся всем вокруг. Всегда одевалась в черное с серебром, не любила света дня, предпочитая бодрствовать ночью. Лишь через долгое время Тиндомэ сумел выпытать, что она обладает даром, подобным тому, что был у Пятой — проникать сознанием сквозь время, путешествуя мысленно в событиях прошлого. Это занимало большую часть ее будней, оттого она удалилась прочь от шума двора.

Он нескоро рассказал ей, кто он — и был удивлен, когда она очень обрадовалась и начала расспрашивать его обо всем, связанным с Тьмой. Она, в свою очередь, рассказывала ему о своих видениях, все это совпадало с тем, что говорил когда-то Повелитель. Эти видения были, по сути, единственным, что интересовало королеву в жизни. Она собирала предметы, связанные с историей Ангбанд, одевалась подобно тем, кто когда-то населял Железную Твердыню, думала большей частью только об этом. Видение последних боев Войны Гнева было самым ужасным из всех ее путешествий — и все же именно его она вызывала в себе вновь и вновь.

Они были необыкновенно схожи почти во всем — в привычках, склонностях, потребностях. Оба любили больше всего тишину и ночной сумрак, спокойные беседы, а больше бесед — молчание, в которое вкладывали больше смысла, чем многие — в речь. И все же была разница — королева жила безнадежно ушедшим прошлым, а он — настоящим. Он любил ее — эту хрупкую маленькую женщину с длинными косами, которая улыбалась только с ним, только при нем оживала хоть на немного — любил ее сейчас и здесь, так как мог через всю свою нечеловечески спокойную сущность. Ему нравилось прогуливаться с ней по саду и сидеть в просторных пустынных комнатах дворца у ее ног, брать ее руки — тонкие, еще холоднее, чем у Улаири, стараясь их согреть силой магии. Нравилось в ней все. Нравилось ласкать ее до изнеможения, видя, как на ее губах, зацелованных им до боли, появляется легкая улыбка.

А она — он скоро понял это, и это было горько — больше всего любила ждать его. Да, она полюбила его и ей было плохо в разлуке, и она могла прождать его в саду всю ночь, не смыкая глаз — но именно в эти вот моменты ожидания она и чувствовала себя лучше всего. Тиндомэ живой и материальный рядом с ней, в ее постели — был для нее слишком настоящим. Слишком живым и утомительным казался королеве, живущей лишь грезами, даже холодный, как лед, Улаири. И, не желая ее утомлять, он всегда уходил на рассвете, хотя во дворце их никто не потревожил бы и днем.

Он подарил ей пару кошек — совершенно особенных, посвященных одной из богинь харадрим, кошек, разум которых был не менее остер, чем у человека. Одна была абсолютно черной, другая — белоснежной, и они принесли еще семь черных котят. Берутиэль быстро выучилась разговаривать с ними мысленно и они рассказывали ей все, что видели — несмотря на особое благородство происхождения, любопытства у них было не меньше, чем у самой обычной подзаборной киски.

Несколько лет, наполненных этой тихой радостью, пролетели безмятежно и быстро. Он много раз предлагал королеве уехать вместе с ним — но она отказывалась. Ее тщательно устроенное жилище было ей нужно, как воздух, а перенести куда-то целый дворец не в силах был даже маг-Улаири. И на четвертый год идиллия оборвалась — их застигли вместе король и его придворные. Первым побуждением Тиндомэ было уничтожить их всех одним заклинанием и уехать вместе с королевой, но Берутиэль не разрешила; он только усыпил их всех, уехать же она отказалась, попросив его оставить ее на некоторое время, необходимое ей, чтобы разобраться с мужем. Иногда королева могла быть необоримо упрямой. С тяжестью на сердце он поступил так, как она просила.

И все же весь последующий день ему не было покоя. Наконец, он оседлал крылатую тварь — малое подобие дракона, которых нашел и развел на руинах. Эти звери использовались им только для быстрых полетов на короткие расстояния — обычные кони были намного выносливее, хоть и медленнее. В сумерках он промчался над Осгилиатом, опустил тварь в саду, спросил у слуг, где королева... То, что они рассказали было слишком страшно и невероятно — обманутый супруг приказал посадить ее вместе с кошками на корабль без руля и ветрил и отправить корабль в море, что и было сделано еще утром.

В ту ночь на море бушевал шторм. Не думая о себе, он отправил дракона в путь над морем, сквозь шквальный ветер, ливень и молнии. Полет над бушующими водами — пустыми на всем протяжении; ни щепки от корабля, ни следа его. А гроза приближалась; вскоре он оказался в эпицентре ее. Молнии били вокруг, дракон под ним задыхался. Но — ему было все равно. До тех пор, пока небольшая молния не ударила в перепончатое крыло твари и та с криком боли и ужаса не сбросила его в воду.

Смерть от воды не была его уделом. К утру следующего дня он добрался вплавь до берега. Это было страшно — он захлебывался и оживал вновь, продолжал плыть... И все же не терял надежды найти корабль, пока не доплыл до самого берега.

Он не умел предаваться отчаянию, и даже, пожалуй, скорби. Он вернулся в свое жилище и терпеливо ждал возвращения Повелителя, поддерживая паутину связи между Девяткой. Но — он поклялся отомстить — всему роду королей Гондора. И еще — что-то начало меняться в равнодушном ко всему Улаийри. Это приходило по капле, по едва различимой тени настроения. Но и капли точат камни. Он почувствовал вдруг, что жизнь начинает его утомлять, что ему уже мало что интересно и хочется покоя и освобождения от Служения. Но — до этого было еще далеко. Он это знал, как знают что-то, не задумываясь — откуда.

Повелитель вернулся опять — и это было праздником для всех; но — он был еще нематериален, только лишь — голосом в мыслях. Развоплощенный, но уже набирающий силу, он затаился в Дол-Гулдур, крепости в лесах, не желая никого видеть. А Тиндомэ он отдал приказ — идти на Север и укреплять там позиции. Первый был рад покинуть многократно проклятую им землю Гондора. Но — с собой он унес двусмысленные и странные слова Повелителя, которому рассказал свою историю любви:

— Сожаление о прошлом — самый безопасный способ быть несчастным. Уж я-то знаю...

май-июнь 1998

продолжение следует

Назад

© Тани Вайл (Эльвен)